Тот факт, что у истоков морской торговли в ранней Греции стояла именно знать, а вовсе не простолюдины, ничуть не удивителен. Действительно, чтобы заняться этим родом деятельности, необходимо было прежде всего снарядить корабль, набрать экипаж – в достаточном количестве для того, чтобы не только управлять судном, но и при случае суметь защититься от пиратов, – да и в конце концов запастись товаром для обмена. Иными словами, для подобного «предпринимательства» нужен был достаточно большой «начальный капитал». А у кого такие средства могли иметься в то время, кроме как у аристократов? Явно не у рядовых общинников: тем это было просто не под силу.
Давайте познакомимся ближе с одним из этих раннегреческих купцов, появляющимся уже у Гомера, в «Одиссее». Вот как он сам характеризует себя:
…Я царя Анхиала
Мудрого сын, именуюся Ментесом, правлю народом
Веслолюбивых тафийцев; и ныне корабль мой в Итаку
Вместе с моими людьми я привел, путешествуя темным
Морем к народам иного языка; хочу я в Темесе
Меди добыть, на нее обменявшись блестящим железом
[222].
Вопрос о местонахождении Тафоса и Темесы, а также то обстоятельство, что под обликом Ментеса скрывается богиня Афина, в данном контексте для нас не имеют совершенно никакого значения. Важно, что описанный здесь гомеровский торговец – отнюдь не простолюдин, не какой-нибудь «новый человек», а знатный аристократ, более того, царь, глава общины.
Перед нами вырисовывается своеобразный общественный слой, который в западной науке иногда называют «воинами-торговцами»
[223]. Аристократы архаического Милета, сообщает Плутарх
[224] носили прозвание аэйнавтов – «вечно плавающих», – несомненно, именно потому, что они постоянно пускались в морские путешествия в торговых целях.
Но самые яркие примеры этих людей, сочетавших «рыцарственные» доблести с купеческим делом, дает расположенный близ Аттики остров Эвбея, Он в X–VIII вв. до н. э. шел, без преувеличения, в авангарде развития греческого общества. Полисы острова непрерывно поддерживали контакты с Ближним Востоком, а потом выступили «пионерами» колонизационного движения на западном направлении. Все эти экспедиции, бесспорно, возглавлялись представителями знатной элиты.
Фамильное кладбище одного из таких элитных родов раскопано в эвбейском местечке Левканди. Его могилы в целом имеют вполне «воинский» облик, но при этом наполнены роскошными импортными, в том числе восточными ремесленными изделиями. А в одной из могил обнаружен набор каменных гирь!
[225] Трудно предположить, для каких иных целей, кроме торговых, могли эти гири использоваться.
Следует подчеркнуть, что раннегреческая торговля, о которой идет здесь речь, основывалась еще не на началах «бизнеса» и прибыли, а на идее церемониального дарообмена между представителями элиты. Поэтому, может быть, уместно ввести для нее специальный термин – прототорговля. Она составляла важный элемент системы престижной, а не рыночной экономики
[226].
Под престижной экономикой понимают систему практик демонстративного потребления с целью снискать себе авторитет. В данном смысле торговля по своему происхождению – явление не экономическое, если понимать экономику в узко-современном значении слова. Этой последней еще не было, а торговля уже появилась. В первобытных обществах она велась между племенными вождями – этой первой в мире аристократией, – и велась в чисто престижных целях, без какого-либо намерения получить доход.
Более того, в материальном смысле она часто шла в убыток, в ущерб потому что престижно было дать другому больше, чем ты сам от него получил. Нередко случалось, что люди разорялись от этой «торговли»! Мы уже видели, что именно нечто подобное произошло с отцом Солона, который растратил свое состояние, насколько можно судить, на такие вот престижные траты. Да и многие другие аристократы обеднели.
Здесь следует сказать об одной очень важной вещи. В эпоху капитализма человека часто судят по тому, сколько денег он приобрел. Глянцевые журналы публикуют списки богатейших людей мира, континента, страны, – и такие списки охотно читают. О богаче часто говорят с оттенком некоторого подобострастия: он «стоит», допустим, двадцать миллиардов долларов. Считается, что сам этот факт должен вызывать к нему уважение. Совсем иначе было в доиндустриальных обществах, в том числе и в древнегреческом. Уважение к человеку порождалось не тем, сколько он приобрел, а тем, сколько он дал другим!
Большой вопрос – можно ли вообще называть описанную «некоммерческую» торговлю торговлей, корректно ли это? Уж очень она отличается от всего, что мы привыкли связывать с этим словом. Потому-то мы и считаем, что, вероятно, уместно ввести для нее специальный термин – прототорговля, – который к тому же подчеркивает, что она была первичной, предшествовала «настоящей» торговле, торговле дельцов, а эта последняя выросла из нее. В какой-то момент отдельным людям пришло в голову, что дарообмен-то, пожалуй, можно вести и себе в выгоду, а не в ущерб.
Ростки подобного поведения начинают зарождаться в VIII в. до н. э. Имевший тогда место процесс коммерциализации хорошо описан в книге Дэвида Тэнди «От воинов к торговцам»
[227]. В ней, впрочем, есть одно упущение: не учтено в должной мере, что этот процесс распространился не на всех аристократов. Наряду с той частью знати, которая поддалась нараставшему духу стяжательства (ее действительно вполне можно назвать «новой аристократией»), оставалась и знать «старинной закалки», в среде которой этот дух не находил поддержки.
Между двумя столь принципиально разделившимися группами высшего сословия не могла не возникать коллизия. «Старые» аристократы презирали «новых». Вероятно, нужно специально оговорить, что эпитет «новые» применяется здесь не в смысле «недавно возвысившееся, не могущие похвастаться древностью происхождения», а в смысле «воспринявшие новую систему ценностей». Напомним в данной связи еще одно часто цитирующееся место из Гомера, где феакиец Евриал на играх издевательски говорит Одиссею:
Странник, я вижу, что ты не подобишься людям, искусным
В играх, одним лишь могучим атлетам приличных; конечно,
Ты из числа промышленных людей, обтекающих море
В многовесельных своих кораблях для торговли, о том лишь
Мысля, чтоб, сбыв свой товар и опять корабли нагрузивши,
Боле нажить барыша: но с атлетом ты вовсе не сходен
[228].
Нельзя считать, что Одиссея упрекают здесь в «дурной породе»
[229], иными словами, что его приняли за простолюдина. На самом деле это не так, и «порода» тут ни при чем. Кто такой Одиссей – Евриал, конечно, прекрасно знает, ибо тот не далее как накануне на пиру у царя Алкиноя поведал свою печальную повесть. Благородство его происхождения никем сомнению не подвергается (иначе его просто и не пригласили бы на игры). Итакийского гостя обвиняют не в том, что он – не аристократ, а в том, что он – представитель «новой аристократии», всецело предавшийся морской торговле с целью наживы и забывший исконную атлетическую доблесть.
