Итак, после принятия в конце VI в. до н. э. закона Клисфена об остракизме данная процедура стала прерогативой народного собрания, то есть перешла из рук аристократии в руки всего гражданского коллектива. Демос, переняв аристократический по происхождению институт остракизма, становился отныне гарантом против возрождения тирании, против острых вспышек стасиса, а также осуществлял с помощью остракизма общий контроль над деятельностью знатной элиты, что соответствовало его новой роли в государстве.
Однако такого рода ситуация сохранялась далеко не всегда. Если демос в целом в течение какого-то времени продолжал воспринимать остракизм как меру, направленную против «чрезмерно» влиятельных политиков, контролирующую и держащую в необходимых рамках их положение в полисе, то сами члены властной элиты, аристократические лидеры, конкурировавшие друг с другом за влиятельное положение в государстве, по справедливому замечанию ряда антиковедов (Строгецкий, 1991, с. 42–43; Jones, 1956, p. 119–120; Mossé, 1985; Sinclair, 1991, p. 170), уже очень скоро стали пользоваться остракизмом как инструментом политической борьбы. Остракизм, задумывавшийся как средство предотвращения стасиса, стал одним из способов ведения стасиса, во всяком случае, в глазах политиков. Остракофория превратилась в поле, на котором развертывалась деятельность конкурирующих гетерий.
Итак, в условиях эволюции демократического афинского полиса V в. до н. э. функции остракизма изменились. Представители аристократической элиты стали рассматривать его как орудие в борьбе за власть, средство избавиться от наиболее серьезных конкурентов, удаляя их из полиса. Соответственно, и демос, гражданский коллектив, стал видеть в остракизме не только профилактику тирании (не столь уж и велика была опасность тирании в Афинах V в. до н. э., во всяком случае, меньше, чем когда-либо в их истории) и даже не только способ контроля над аристократами, а едва ли не в первую очередь процедуру, с помощью которой можно было сделать выбор между конкурирующими политическими лидерами и, соответственно, между политическими линиями, которые они выражали.
* * *
Длительная, растянувшаяся на полвека серия войн греков с Персией послужила мощным катализатором развития этнического и цивилизационного самосознания в эллинском мире, которое имело место в V в. до н. э. Осмысляя мир в рамках ментальной оппозиции «мы – они», вообще характерной для традиционных обществ, а в данном случае подкрепленной еще и обстоятельствами внешнего характера, греки постепенно начали осознавать уникальность собственного пути развития, свою «непохожесть» на остальных. Соответственно, они в такой степени, как никогда раньше, стали противопоставлять себя всем остальным народам (особенно народам Востока), объединяемым под понятием «варвары». Это было связано с тем, что греко-персидские войны воспринимались как смертельная схватка греческого мира со всем восточным миром. Во многом это представление было оправданным: ведь Ахемениды действительно объединили под всем скипетром едва ли не весь Ближний и Средний Восток. Слово «варвар», появившееся значительно раньше, но имевшее вполне нейтральную по эмоциональной окраске семантику, теперь приобрело отчетливо негативный, уничижительный оттенок.
Именно в этих условиях в массовом сознании сформировался масштабный миф о греко-персидских войнах. Следует сказать, что в рамках любой эпохи и любой цивилизации крупный и трудный военный конфликт очень скоро приобретает «мифологическое измерение», становится мощным источником мифотворчества, отчасти спонтанного, отчасти сознательного. Не стали, конечно, исключением и греки. В их последующих представлениях вооруженное столкновение с Ахеменидской державой получило чрезвычайно героизированный, а значит, одномерный облик. Оно выглядело так, как будто бы эллины единым фронтом, сплоченно, сознательно и с полным пониманием последствий поднялись на борьбу против общего врага. Разумеется, были в их среде отступники и предатели, которые потом понесли заслуженную кару.
В действительности, однако, картина была значительно сложнее. Никакого единства между греческими полисами по отношению к персидской угрозе в начале V в. до н. э. не было. Как те полисы, которые решили выступить против персов, так и те, которые не присоединились к их движению, руководствовались отнюдь не идеями общего плана об «эллинах» и «варварах», а конкретно-ситуативными соображениями. Так, для Аргоса «братья»-спартанцы представлялись несравненно более серьезной опасностью, чем далекая Персия. Точно такую же позицию еще во времена Клисфена занимали и Афины, которые готовы были просить помощи у персидского сатрапа против той же Спарты. В Афинах, правда, ситуация впоследствии изменилась, о чем сейчас и пойдет речь.
Развернулась напряженная внутриполитическая борьба по «персидскому вопросу». После свержения тирании и проведения демократических реформ в афинском полисе резко интенсифицировалась общественная жизнь. Следует полагать, что по любому сколько-нибудь важному вопросу в экклесии кипели горячие дебаты. Верх одерживала то одна, то другая сторона, в результате подчас принимались противоречивые, не согласованные друг с другом и не вытекающие друг из друга решения. Это дает повод говорить об определенной непоследовательности внешней политики Афин в начале V в. до н. э. Однако следует помнить о том, что причина непоследовательности – не замешательство или растерянность афинских властных органов, а наличие большого количества мнений, у каждого из которых, естественно, находились свои «лоббисты».
Нам уже приходилось подробно писать о главных политических группировках в Афинах времени начала греко-персидских войн (Суриков, 2001), и здесь мы будем в основном опираться на наши предыдущие разработки. Отношение к Персии было, бесспорно, главным вопросом всей общественной жизни, и вопрос этот, помимо всего прочего, осложнялся двумя специфическими для Афин обстоятельствами (связанными друг с другом). Во-первых, афинское посольство еще в 506 г. до н. э. дало персидскому сатрапу Сард Артаферну «землю и воду», то есть формально признало свою зависимость. С момента этого принципиально важного для персов ритуально-юридического акта Ахемениды должны были рассматривать афинян как подданных. Даже если афинское народное собрание по возвращении послов дезавуировало их действия и не ратифицировало договор, для персов это уже не могло иметь никакого значения. Или, точнее, означало то, что подданные взбунтовались и должны быть (если не сразу, то с течением времени) усмирены. Афины, таким образом, находились в весьма щекотливом положении, которое становилось еще более щекотливым в силу второго обстоятельства: при персидском дворе находился свергнутый тиран Гиппий. Этого дряхлого, но, похоже, еще не утратившего надежд на реванш старца держали там, скорее всего, «для острастки» и в качестве запасного варианта. К тому же ни для кого не было секретом, что в Афинах по-прежнему остается достаточно влиятельной политическая группировка, в которую входили сторонники и даже родственники Гиппия.
Возглавлял эту группировку некий Гиппарх, сын Харма. В том, что он принадлежал к Писистратидам и находился в каком-то родстве с изгнанным тираном, сомневаться не приходится. Этот политик в начале V в. до н. э. настолько усилился, что был даже избран архонтом-эпонимом на 496/495 г. Очевидно, число афинян, с ностальгией вспоминавших о временах тирании, было довольно значительным. Впрочем, вряд ли Гиппарх открыто призывал к отмене реформ Клисфена, реставрации режима единоличной власти и возвращению Гиппия. В источниках об этом ничего не сообщается, да и в целом выглядит маловероятным.
