С 415 г. до н. э. следует начать отсчет наиболее бурного, богатого событиями и неоднозначного периода жизни и деятельности Алкивиада. Весной этого года он выступил главным инициатором самого грандиозного и самого авантюрного военного предприятия афинян – морской экспедиции на Сицилию. В народном собрании кипели острые дебаты между Алкивиадом и главным противником его плана – осторожным Никием. В конце концов афинский демос принял решение, неожиданное и не слишком дальновидное, но вполне в своем духе: назначить командующими силами вторжения в ранге стратегов-автократоров Алкивиада и Никия, а также третьего полководца – Ламаха, который, очевидно, должен был играть роль компромиссной фигуры, сглаживать неизбежные противоречия между двумя своими коллегами.
Как мы попытались доказать в другом месте (Суриков, 2000), именно той же самой весной состоялся остракизм (кстати, последний в афинской истории), в ходе которого опасности десятилетнего изгнания из полиса подвергались как Никий, так и Алкивиад. Однако по итогам голосования оба они остались в Афинах, а изгнанным оказался демагог Гипербол, сам же и предложивший согражданам прибегнуть к этой мере.
Буквально за считанные дни до отплытия флота на Сицилию (середина лета 415 г. до н. э.) в Афинах случился потрясший всех инцидент. Ночью некие злоумышленники кощунственно изуродовали гермы – чтимые изображения бога Гермеса, во множестве стоявшие на городских улицах. «Афиняне, – пишет Фукидид, – приняли повреждение герм весьма близко к сердцу, считая это происшествие зловещим предзнаменованием для исхода экспедиции, и приписывали его заговорщикам, замышлявшим переворот и свержение демократии» (Фукидид, История. VI. 27. 3). Началось следствие; были назначены награды доносчикам. Политические противники Алкивиада заявляли, что совершенное святотатство – дело рук его самого и его гетерии. Более абсурдного обвинения нельзя было придумать: Алкивиаду меньше всего было нужно предпринимать какие бы то ни было действия, которые могли повести к публичному скандалу с религиозным оттенком и в конечном счете к срыву взлелеянного им военного предприятия. Скорее можно считать, что повреждение герм было организовано, наоборот, его недоброжелателями, стремившимися максимально осложнить ему жизнь. Однако афинский демос, находившийся в состоянии крайнего нервного возбуждения, готов был верить любым наветам.
Между тем в числе прочих поступил донос, согласно которому Алкивиад был причастен к другому кощунству: он со своими друзьями пародировал на своих пирушках священнейший религиозный ритуал – Элевсинские мистерии в честь Деметры. Вне сомнения, это обвинение выглядело более основательным, чем первое: выходки подобного рода были вполне в духе Алкивиада, известного своим экстравагантным образом жизни и пренебрегавшего общепринятыми нормами поведения. Однако, если профанация мистерий с его стороны и имела место, вряд ли у нее была какая-то политическая подоплека. Алкивиад требовал немедленного суда, надеясь опровергнуть все обвинения. Однако его враги, понимая, что присутствие в Афинах преданного своему командующему войска может привести к благоприятному для него исходу процесса, убедили народное собрание отложить его проведение: «Пусть плывет в добрый час, а после окончания войны пусть возвратится и держит ответ перед теми же самыми законами» (Плутарх, Алкивиад. 19). С неспокойной душой, с тяготеющей над ним угрозой осуждения отправился Алкивиад на запад Средиземноморья.
Тем не менее, прибыв к берегам Южной Италии и Сицилии, он уже начал успешные военные действия (хотя постоянные разногласия с Никием давали о себе знать), когда за ним внезапно прибыл из Афин государственный корабль с вызовом на суд: все время его отсутствия следствие по делу о кощунствах продолжалось, и наконец обвинители Алкивиада решили, что «компромата» на него собрано достаточно и что подходящий момент наступил. Резонно полагая, что ничего хорошего в Афинах его не ожидает, Алкивиад предпочел не искушать судьбу и спасся бегством.
Суд над Алкивиадом состоялся in absentia, и результат его нетрудно было предугадать. Обвиняемый был заочно приговорен к смертной казни с конфискацией имущества; кроме того, всем афинским жрецам было поручено предать его проклятию. Как сообщает Плутарх, Алкивиад, узнав о смертном приговоре, воскликнул: «А я докажу им, что я еще жив!» (Плутарх, Алкивиад. 22). К зиме того же года он появился в Спарте и предложил свои услуги спартанским властям.
Лакедемоняне не могли и мечтать о таком подарке судьбы: их советником оказался лучший из вражеских полководцев, прекрасно осведомленный обо всех сильных и слабых сторонах афинской военной организации. Его рекомендации могли оказаться незаменимыми. И действительно, Алкивиад дал спартанскому командованию ряд ценных советов, которые в совокупности представляли собой новый план военных действий. Прежде всего, он настоятельно убеждал их оказать помощь осажденным афинским войском и флотом Сиракузам, по поводу чего Спарта долгое время колебалась. Когда же наконец на подмогу сиракузянам был послан спартанский полководец Гилипп, это в конечном счете и повело к плачевному для афинян итогу их сицилийской экспедиции. Далее, Алкивиад предложил возобновить вооруженный натиск непосредственно на Афины, прекращенный со времени Никиева мира, причем сменить тактику. Если в первое десятилетие Пелопоннесской войны спартанцы ограничивались ежегодными летними вторжениями в Аттику и опустошением сельскохозяйственных угодий, то теперь (в 413 г. до н. э.) они по совету Алкивиада захватили крепость Декелею на севере области и превратили ее в свой постоянный плацдарм на территории противника. Отныне и до конца войны в Декелее круглый год находился спартанский гарнизон, являвшийся источником перманентной опасности для афинян. Укрепление войском Пелопоннесского союза Декелеи стало очередным тяжелым ударом по афинскому полису.
Оказавшись в Спарте, Алкивиад резко изменил весь свой образ жизни. Казалось, не осталось и следа от прежнего изнеженного щеголя, который еще недавно, командуя флотом, приказывал делать для себя «особые вырезы в палубе на триерах, чтобы спать помягче – в постели, уложенной на ремни, а не брошенной на голые доски» (Плутарх, Алкивиад. 16). Восхищая самих суровых лаконян, афинский беглец с легкостью перенимал все их обычаи – носил простую одежду, купался в холодной воде, ел знаменитую спартанскую черную похлебку. Кстати, и впоследствии, где бы ни оказывался Алкивиад, он тут же, подобно хамелеону, приспосабливался к новым условиям. По словам Плутарха, «в Спарте он не выходил из гимнасия, был непритязателен и угрюм, в Ионии – изнежен, сластолюбив, беспечен, во Фракии беспробудно пьянствовал, в Фессалии не слезал с коня, при дворе сатрапа Тиссаферна в роскоши, спеси и пышности не уступал даже персам» (Плутарх, Алкивиад. 23). Однако под всеми этими личинами скрывался прежний Алкивиад. Воспользовавшись отсутствием спартанского царя Агида, командовавшего гарнизоном в Декелее, он вступил в любовную связь с его женой Тимеей, которая даже родила от Алкивиада сына. Агид, заподозрив неладное, стал с тех пор врагом Алкивиада.
Последний период Пелопоннесской войны (Декелейская, или Ионийская, война) явно начинался под знаком преимущества Спарты. Она приходила к пониманию необходимости для победы создания военно-морских сил, сопоставимых по мощи с афинскими. Но для этого спартанцы не имели ни традиций, ни, самое главное, денежных средств. Проблема финансирования строительства флота была решена путем ряда договоренностей с персидским царем Дарием II и его малоазийскими сатрапами. По условиям этих соглашений персы начали субсидировать спартанцев, которые в ответ обязывались после окончания Пелопоннесской войны возвратить под их владычество греческие города Малой Азии, отвоеванные у Ахеменидов еще в ходе греко-персидских войн. На персидские деньги Спарта построила флот; приобретать же навыки морского дела предстояло при помощи Алкивиада.
