На пирушках еще обыкновеннее было сравнивать себя с другим и спорить, чьи заслуги и дела лучше. Это называли Mannjafnadr, мужские переговоры. Участие в том, как и в других развлечениях, принимали также и короли. Объяснением свойства таких пиршественных бесед и вообще нравов древнего языческого времени в слиянии с нравами первых веков христианства служит описанный сагой спор о преимуществах между норвежскими королями, Сигурурдм Иорсалафарере и его братом, Эйстейном.
Оба короля, рассказывает сага, однажды поехали зимой и гости в Упландию. Там у каждого был свой двор; но как эти дворы находились почти по соседству, то поселянам казалось всего удобнее давать для королей пиры то на дворе того, то другого, попеременно. Раз, когда гости сидели за столом молча, король Эйстейн предложил им выдумать какую-нибудь потеху. «Есть пиршественный обычай, — продолжал он, — выбирать человека, с кем бы потягаться, и мы сделаем то же: вижу, что мне первому начинать эту забаву; так я выбираю тебя, — сказал он королю Сигурду, — и буду спорить с тобой, потому что мы равны санами и владениями, да и в роде и воспитании также нет разницы». — «А помнишь ли, — сказал Сигурд, — как я ронял тебя навзничь, когда, бывало, захочу, хоть ты был и старше меня годом?» — «Помню и то, — отвечал Эйстейн, — что ты неспособен был к такой игре, где нужна ловкость». — «Помнишь ли и то, — продолжал Сигурд, — как мы с тобою плавали? Бывало, я мог таскать тебя на морское дно когда хотел». — «Я, — возражал Эйстейн, — проплывал расстояние не меньше твоего и не дурно нырял; притом умел бегать на коньках так хорошо, что не знаю никого, кто бы со мною равнялся в том, ну а ты бегал не лучше коровы». — «Вождям полезнее и приличнее, — продолжал Сигурд, — мне кажется, искусство меткой стрельбы из лука: не думаю, чтобы ты натянул мой лук, хоть и упрешься в него коленками». — «Я не так силен в стрельбе, как ты, — отвечал Эйстейн, — однако ж разница в этом не так еще велика между нами; зато гораздо лучше тебя бегаю на лыжах, а это считалось прежде также хорошим искусством», — «Мне кажется, — отвечал Сигурд, — очень важно и прилично вождю, как главе других, отличаться от них ростом и силой, владеть лучше всех оружием и быть заметным в густой толпе народа». — «Не менее славное качество, — отвечал Эйстейн, — иметь красивую наружность: это также делает заметным и, сажется, идет к вождю, потому что красота — справедливая принадлежность самого лучшего платья. Я получше тебя знаю и законы, а если дойдет до речей, так я гораздо красноречивее». — «Может быть, — сказал Сигурд, — ты и лучше моего знаешь крючкотворство, потому что у меня были другие важные дела; никто не оспаривает, что ты и красноречив, но многие говорят, что не всегда можно на тебя полагаться, что твои обещания значат немного и что ты больше говоришь с теми, которые при тебе, а это не по-королевски», — «Это оттого, — отвечал Эистейн, — что, когда люди излагают мне свое дело, я прежде всего хочу, чтобы дело всякого просителя было решено, как ему лучше; потом приходит и противная сторона, и все улаживается к общему удовольствию; бывает, что и обещаю, чего просят у меня, потому что хочу, чтобы все были довольны; пожалуй, если бы я хотел, меня бы стало наобещать всякого зла, как делаешь ты; впрочем, я не слыхал, чтобы кто пожаловался, что ты не держишь слова». — «Были толки, — возразил Сигурд, — что путешествие, которое я сделал, очень важно и прилично для вождя, а ты между тем сидел дома, как дочка у батюшки». — «Ты тронул меня в больное место, — отвечал Эистейн, — не начал бы я этой речи, если бы мог не отвечать тебе; скорее, мне кажется, я снарядил тебя в дорогу, как сестрицу, когда ты еще и не думал собираться». — «Ты, — продолжал Сигурд, — наверное, слышал о многих моих сражениях в Серкланде: я победил во всех и добыл при том довольно драгоценностей, какие никогда и не заходили сюда; я пользовался уважением и от таких людей которые были лучше меня, а ты, кажется, не стряхнул еще с себя имени домоседа; я ездил и в Иерусалим, и по дороге завернул в Апулию, но там не видал тебя, брат! Я дал Родгеру, богатому ярлу, королевский титул и одержал победу в восьми сражениях, а ты ни в одном из них не был; я ездил к отцовской могиле, а тебя не видал там; в этом путешествии я доходил до Иордана, в котором крестился Господь, и переплыл через реку, но и там не видал тебя; на другом берегу ее есть в болоте лес: там, в кустах, я завязал узелок; он дожидается тебя, потому я обещался тогда, что ты либо развяжешь этот узел, ибо исполнишь условие, соединенное с ним». — «Немного, — сказал Эйстейн, — я буду отвечать на то. Слышал я что ты давал разные битвы в чужих краях, но мои дела в то время были гораздо полезнее для нашего государства; на севере в Ваге я велел поставить рыбачьи хижины, чтобы бедным людям было чем кормиться и поддерживать свою жизнь; там же я велел выстроить дом для священника и назначил имения для церкви; а прежде в этом месте было все глушь и жили язычники; тамошние люди будут помнить, что Эйстейн был королем в Норвегии. Через Довра-фьялль лежала дорога из Трондхеима; тут проезжие часто прощались с жизнью, и для многих этот путь был самый несчастный; я велел поставить там постоялый двор и назначал для того сумму: проезжие будут знать, что Эйстейн был королем в Норвегии. Около Агденеса прежде все были дикие и глухие места, пристани совсем не было, много кораблей погибало: теперь там пристань, хороший залив да построена церковь; на горах, которые повыше, поставлены маяки, полезные для всех. В Бергене я велел построить королевскую комнату да храм св. Апостолов, в промежутках поставлено крыльцо: короли после нас с тобой вспомнят мое имя. Я воздвиг храм святого Михаила и основал монастырь, потом поставил стапельный столб с железным кольцом в Синхолъмском проливе. Я также издал указ, чтобы всякий уважал чужие права, а где живут по законам, там обеспечено и правительство. Я покорил Норвегии ямталандцев миролюбивыми и благоразумными мерами, а не силой и войной. Положим, о том не стоит говорить; однако ж не знаю наверное, сколько ли от того пользь для поселян, сколько от твоих жертвоприношений черту в убитых арабах, которых отправил ты в ад. Что ж касается до узелка, что ты завязал мне, у меня нет и в помышлений развязывать его: завязал бы я тебе узелок, кабы захоте такой, чтобы ты и в веке не попал в норвежские короли когда, воротившись домой, ты пристал к моему флоту одним кораблем. Пусть рассудят умные люди, чем ты выше меня. Знайте, господа в золотых цепочках, что в Норвегии есть еще люди, которые потягаются с вами». Короли замолчали: они рассердились. Всякому хотелось быть выше другого
[485]
Такой же спор о преимуществе между королями, Харальдом и Гудредом, сыновьями Эйрика Кровавая Секира и Гунхильд, имел бы печальную развязку, если бы не вступились благоразумные люди и не остановили их. Эти короли собрались в морской набег и пили прощальную чашу; пирушка была славная; много разговоров велось за столами; напоследок зашла речь о самих королях. Гудред взбесился на то, что преимущества отдавали Харальду: он говорил, что ни в чем не уступает брату и готов доказать это на деле; оба озлобились до того, что вызвали друг друга на поединок и взялись за оружие.
[486] Случалось часто, что эти любимые на Севере состязания порождали зависть, раздоры, ненависть, нередко имевшие следствием кровопролития. В важном ли деле или в шутке, при всяких случаях в скандинавах пробуждалось самолюбие, неразлучное с воинственным духом, и особенная щекотливость относительно чести. Никто не хотел уступить другому и быть ниже его. Они сами знали это и сознавались в том явно. «И теперь так же, как в старину бывало, — говорил Эрлинг Скьяльгсон Олафу Дигре, — всякий из нас, братьев, хочет быть лучше другого».
[487] Это гордое желание, питаемое военной жизнью и постоянным соперничеством в битвах и подвигах, стало главной чертой скандинавов, началом великих добродетелей и пороков, а в слабых людях оно проявлялось в мелочной завистливости и пристрастии к наружному блеску, за недостатком истинной силы.
