– Разобьем немцев-то али как? – поинтересовался кто-то из близко стоящих солдат.
– Того не знаю, ответ шибко долго ждать надо, – все с той же серьезностью отвечал Тахир с обычной доброжелательной улыбкой.
– Убитых много будет? – задал мучивший всех вопрос еще один из любопытствующих.
– Все умрем, – лаконично отозвался Тахир. – А когда, знать не могу…
Тут Мирович увидел, что к ним направляется капитан Лагарп и рядом с ним семенил подпоручик Желонин, обычно изъяснявшийся за капитана, так и не научившегося правильно излагать мысли по-русски. Разговоры мигом стихли, все подтянулись.
– Здравия желаю! – поздоровался с ними Мирович. – Скоро выступаем?
– Артиллеристов пропустим и вслед за ними пойдем. Скоро, скоро уже, – скороговоркой пояснил за Лагарпа Желонин, а тот лишь утвердительно кивнул, подтверждая слова подпоручика, и они тут же прошествовали дальше.
Прошло еще около получаса. Артиллеристы давно прошли, и об их недавнем присутствии говорила лишь глубокая колея от колес и оставленные кучки конского навоза. Наконец впереди началось какое-то шевеление. Вдоль колонны, выстроенной по пять человек в ряд, пробежал, придерживая одной рукой шпагу, а другой подпрыгивающую на голове шляпу, поручик Трусов. Первые ряды колыхнулись, хотя команды никто не слышал, и тогда, подталкивая друг друга, двинулось капральство Мировича, а за ними следом остальные застоявшиеся на месте солдаты.
Через несколько сотен шагов они прошли мимо группки офицеров, стоявших возле наскоро сооруженной полковой часовни, откуда слышалось негромкое пение. Возле нее стоял дьякон в полном облачении и неторопливо помахивал кадилом в сторону проходившего воинства. Чуть дальше пожилой батюшка держал у груди икону Владимирской Божией Матери в серебряном окладе, а другой, стоявший ближе к проходящим шеренгам, кропил всех святой водой из небольшого ведерка, находящегося в руках у причетника. Еще дальше сидели на конях офицеры штаба, а подле них с десяток солдат скатывал палатку главнокомандующего. Самого Апраксина им увидеть не удалось, видимо, он ехал впереди или находился где-то в другом месте.
2
Через сотню шагов колонна втянулась в сосновый бор, и дорога начала постепенно подниматься в гору. Почва вокруг была песчаная, меж сосен ближе к дороге рос можжевельник, отчего и без того густой смолистый запах, сдобренный можжевеловым ароматом, приятно щекотал нос, проникал в горло и дышалось необычайно легко и свободно. Местами в лесном массиве встречались небольшие низинки, устланные зарослями брусничника, листочки которого матово поблескивали в лесном полумраке, будто бы политые прозрачным слоем воска. Иногда неожиданно попадались тонкие стволы рябин с их резной, устремленной в небо листвой.
«Ишь ты! – удивлялись солдаты. – Рябинка наша на немецкую сторону забралась. Каково ей тут живется?»
«С собой захвати, жалостливый какой! – непременно отвечал ему кто-нибудь из соседней шеренги без злобы, но с едкостью. – Нас бы кто пожалел. Тоже занесло в Неметчину, а когда обратно возвернемся, никто ответить не может».
«В сосновых башмаках обратно ехать придется», – обязательно встревал очередной провидец, желавший попугать сослуживцев гуляющей где-то поблизости смертушкой.
«Не каркай!» – тут же раздавалось откуда-нибудь в ответ.
«Двум смертям не бывать, одной не миновать», – непременно добавлял кто-нибудь.
А дальше уже шли самые разные мнения на этот счет: и про грехи людские, и про судьбу неминучую, и о воле Божией, но все сходились в одном – смерть просто так прийти не может, а уж коль пожалует, от нее не спрячешься.
Мирович, слушая эти разномастные солдатские высказывания, переводил их смысл на себя и убеждался, что они во многом совпадают с его собственными представлениями о жизни и смерти, неразрывно связанными меж собой. И от этого ему становилось легче душой и сердцем среди опытных ветеранов, прошедших через добрый десяток таких сражений, потому как они знали о смерти во сто крат больше его, но вроде как ничуть ее не боялись.
«Если они идут навстречу смерти с улыбкой и чуть ли не с радостью на лицах, то, может, она не так страшна? Или они просто устали думать о ней? Может, и лучше будет сразу покончить все счеты, связывающие тебя с земным нищенским существованием, и отправиться в иной мир, где не будет грустных мыслей о дне завтрашнем, борьбы за кусок хлеба, откроются райские кущи и ты, подобно ангелам, будешь парить в поднебесье?» – думал он.
Но почему-то, несмотря на все жизненные обиды и лишения, не хотелось покидать земную твердь, куда неминуемо опустят твое тело. Он не мог представить, как, воплотившись в бестелесную душу, останется без рук, ног и всего прочего телесного естества и никогда уже не поцелует девушку, не возьмет в руки поднесенный ею букетик, не выпьет с друзьями чарку вина. Он просто еще не пресытился привычными земными радостями, пусть выпадающими нечасто, но столь долго ожидаемыми и такими притягательными.
«Нет, не пожил я еще, – думал он про себя. – Не должен Господь призвать на небо, рано мне туда. Есть и тут кое-какие дела…» – так он мысленно определил, что рано ему умирать, искренне надеясь, что и Господь разделяет его мысли на этот счет. Но что за дела ждут его на земле, того он не знал и знать не мог, а потому просто решил, что не время перед боем размышлять о будущем, когда впереди, за лесом, его ждала пугающая неизвестность.
…Лесная дорога, достигнув наивысшей точки подъема, начала постепенно скатываться вниз. Желто-коричневые стволы сосен стали расти пореже, стоя друг от друга на несколько саженей. Все пространство меж ними было покрыто выпавшими из крон деревьев иглами хвои и густо разбросанными ощетинившимися, словно небольшие ежики, лежащими там и сям сосновыми шишками.
Неожиданно в воздухе раздался какой-то хлопок, долетевший, судя по всему, откуда-то из-за леса. Потом еще и еще несколько таких же дальних хлопаний долетело до батальона Сибирского полка, и солдаты с опаской закрутили головами, начали привставать на цыпочки, чтобы рассмотреть, что происходит впереди.
Опытный Фока, а вслед за ним и Федор Пермяк повернули в сторону странных звуков головы и слушали со вниманием, чуть полуоткрыв рот.
– Стреляют, верно, – наконец произнес негромко Фока.
И тут же по рядам прокатилось волной одно и то же слово: «Стреляют, стреляют, стреляют…»
Мирович и сам догадался, что слышны выстрелы. И, судя по дальности, скорее всего неприятельские. И стал соображать, что делать его капральству: то ли мчаться вперед на выстрелы с мушкетами на изготовку, то ли рассыпаться строем и ожидать атаки противника. Но без приказа сверху он не мог ничего сделать, а поручик Алексей Трусов, как назло, затерялся где-то среди идущих впереди рядов, и получить от него хоть какое-то распоряжение было невозможно. А потому оставалось одно – ждать, когда поступит команда.
Все заметили, что движение их начало замедляться, отчего задние ряды упирались в спины передних, а те подталкивали следующие, идущие перед ними. В конце концов движение замерло совсем; передние ряды встали, идущие сзади налетели на впереди идущих, ряды сгрудились, на момент замерли на одном месте, а потом, теснимые далеко отстоящими от них, не сбавившими вовремя ход задними шеренгами, начали смешиваться меж собой. И уже нельзя было разобрать, кто за кем и где стоял, отличить один ряд от другого, настолько плотной оказалась солдатская толпа, сжимавшаяся к центру, норовя опрокинуть крайние ряды. Несколько человек уже отбежали в сторону и не спешили возвращаться обратно, кто-то потерял шляпу и теперь пытался ее найти на земле в общей сутолоке. И лишь ряд, где находились Фома с Федором Пермяком, стоял, словно вросшие в землю вековые сосны, переплетя меж собой и остальными товарищами руки, выставив назад мушкетные приклады. Между ними и задними рядами образовалось небольшое пространство, куда никто не смел сунуться, и тут Мирович, сообразив, что если он прямо сейчас не разведет столкнувшихся солдат, то потом сделать это будет очень трудно, практически безнадежно.
