Но тут их разговор прервал вестовой, прибывший с приказом срочно выдвинуться всей роте вперед, и молодые люди поспешили занять свои места. Мирович, как полагалось по уставу, должен был находиться позади своего капральства, и если они в грохоте сражения не расслышат общей команды, то громко повторить ее. Он же обязан был смотреть, чтобы строй не оказался нарушенным и не дай Бог не начал пятиться.
4
Все тем же уставом, принятым еще при Петре I, офицерам, включая капралов, разрешалось казнить на месте трусов, паникеров и перебежчиков к противнику. И он же, капрал, вместе с другими батальонными офицерами должен был запоминать имена тех, кто не выполняет приказ, а по окончании баталии отвести их к батальонному фискалу, который и определит степень их вины и проследит за исполнением приговора. Зная все это, Мирович сейчас волновался больше даже не за свою жизнь, а за то, удастся ли ему выполнить все пункты устава, поскольку в противоположном случае его самого ждал суд и в случае признания его вины немедленная кара.
Знали об этом и солдаты, и угроза наказания не раз заставляла многих оставаться на позициях, не пятиться назад, памятуя о неминуемой за то расплате собственной жизнью. Но когда уж совсем становилось невтерпеж и жарко, а приказа отступать не было, то бежали всем скопом, дружно, надеясь, что всех не привлекут, не накажут, а то кому ж тогда воевать придется? Одним офицерам, что ли? Так и они страх Божий имеют и, оставшись одинешеньки в чистом поле, смерть принимать не захотят, рванут вслед за всеми.
На этом, по мысли Мировича, и держалась воинская дисциплина. Но он не брал в расчет солдатскую злость и желание отмщения за убитого товарища, испокон века жившее среди российского воинства. Если русского солдата раззадорить по-настоящему, рассердить до самой глубины своим бахвальством и дерзостью, то в ответ можно было получить такую смертельную зуботычину, что не всяк от нее мог оправиться. И будет тот рассерженный солдат или простой обозный мужик стоять насмерть, забыв о боли, многих ранениях, а не уйдет, не оставит труп своего товарища, с коим прошагали не одну тысячу верст, укрывались в дождь и вьюгу одной дырявой попоной, хлебали солдатскую похлебку из общего котла. Пусть сам сгинет от пули или штыка вражеского, но не оставит мертвого друга на поругание врагу. Он его отстоит, вынесет и захоронит под кудрявой березкой или в ином приличествующем случаю месте. Оросит своей солдатской слезой, прочтет поминальную молитовку, помянет по-людски, по-христиански, и крест свежий на могилке его поставит. Разве в такие моменты он думал о наказании или о себе самом? Да нет же! Не хотел сродника своего бросать, только и всего, – ответит он, коли кто спросит. Как же потом жить в стыде перед самим собой, коль самый святой закон братства нарушит?
Может, не зря и звали наших мужиков русскими медведями, что они хоть и не все особо богатырского сложения были, но вели себя в сражениях как медвежьи мамки, что детенышей до последнего защищают, о сохранности своей не думая. Ни за что не уйдет медвежья мамка от своего малыша, хоть десять раз проколи ее пикой или рогатиной. Так уж они устроены природой или другим чем, имея свойство презирать собственную жизнь, но думать прежде о сохранности потомства своего.
Вот и простой русский мужик, обряженный в солдатский наряд, забывал в лихой час про самого себя, до того его иное чувство захлестывало. Смерть – она непонятно, где ходит, может, и опоздает, не успеет до него добраться, повременит чуть, а он тем временем друга и отстоит, а коль не спасет, все одно рядом с ним останется. А уж коль выпадет на долю его орел или решка, означающие смертный час, так тому и быть. Примет, как должно христианину, – с верой и покаянием. Вот на этой крепкой закваске и держалась русская армия, и пока была та скрепа между однополчанами, не было силы, что могла ее сломить, извести на нет, заставить дрогнуть.
Только вряд ли кто из высших чинов понимал, в чем сила русского воинства, вводя смертную казнь за малейшую провинность. Вряд ли кары те принесли много пользы и помогли выиграть хоть одно сражение, когда цена победы зависела не от страха, а от совершенно иной силы, незримо управляющей людьми.
…Построенный в шесть шеренг батальон прошел по некошеной траве несколько сотен шагов, пока опять не прозвучала команда остановиться и изготовиться к бою.
– Стрельбу вести плутонгами! – выкрикнул стоявший где-то слева от Мировича поручик Трусов.
– Плутонгами! Плутонгами! – тут же понеслось по рядам, и первая шеренга опустилась на колено, выполняя распоряжение.
Пруссаки, заметив выдвижение русских шеренг, тоже развернули свои ряды и медленно, под звуки флейты и барабанный бой, двинулись вперед. Зашевелилась кавалерия, и перед строем появился горнист, протрубивший непонятную для русских частей команду, но с места они не тронулись, предоставив право первого удара пехоте.
Одновременно с тем и перед русским строем раздался оглушительный барабанный бой, и Мирович, не видевший через плотно стоящих подле друг друга солдат самих барабанщиков, зябко повел плечами от нарастающей тревоги. Зато ему были хорошо видны полковые знамена, которые держали высоко поднятыми полковые прапорщики, стоявшие в нескольких шагах перед общим строем. Все это напоминало ему торжественные парады на плацу в Шляхетском корпусе, если бы не гром пушек и не двигающиеся навстречу им прусские части. Но вот прусские линии остановились, чуть не дойдя до центра поля, на какое-то время замерли на месте, и оттуда долетели плохо различимые слова команды.
В мгновение прозвучала команда, отданная прапорщиком Трусовым, изготовиться к стрельбе, и Мирович тут же во весь голос выкрикнул:
– Готовься заряжать!
Солдаты дружно скинули с плеч мушкеты, вытащили из сумок патроны и застыли, готовые к выполнению следующей команды.
– Надкусить патрон, – крикнул Мирович вслед за остальными.
Краем глаза он видел, что почти одновременно с ним те же команды повторяют пруссаки, и ему захотелось, чтобы его солдаты опередили их и первыми начали стрелять, но нарушать общий порядок он не имел права и с нетерпением ждал, когда последует приказ выполнить очередной прием.
– Засыпать в ствол! – повторил он наконец…
А дальше все пошло как положено:
– Забить пыж…
– Закатить пулю…
– Шомпол в ствол…
– Порох на полку…
– Взвести курок…
– Целься…
И наконец долгожданная команда:
– Огонь!!!
Первая шеренга содрогнулась от произведенного залпа, и на мгновение Мирович не мог видеть за клубами дыма даже ближайших к нему стрелков. Но вот подул слабый ветерок, дым начал рассеиваться, и он неожиданно увидел, что несколько человек из его капральства, стоявших во второй шеренге, вдруг как-то неестественно согнулись в поясе и начали медленно оседать на землю, при этом не выпуская мушкеты из рук. Вслед за ними дернулся белобрысый солдатик, стоявший в последнем ряду, схватился рукой за плечо и громко закричал от боли. Только тут до Мировича дошло – то свое дело сделали пули, выпущенные пруссаками. У кого-то сорвало с головы шляпу, и он стоял с непокрытой головой, не решаясь покинуть строй.
