Апраксину вдруг сделалось неловко за устроенную им сцену, он как-то весь сжался, присмирел и тихим голосом спросил:
– Куда мне на постой встать велено?
– Комнаты для вас уже готовы, – чуть заискивая, засуетился тот. – Сейчас вас проводят.
Апраксин прислонился к стене и вытер взмокший под шапкой лоб тыльной стороной руки. В это время остальные приезжие поднялись из-за стола и пошли вон из комнаты.
– Крепитесь, Степан Федорович, – проговорил один из них, проходя мимо. – Может, и впрямь все образумится.
– Благодарю, – кивнул Апраксин в ответ и вдруг почувствовал, как он смертельно устал и от войны и от вечных склок за его спиной, постоянной опасности, жившей всегда поблизости. Ему захотелось одного – скорее упасть на постель и уснуть, забыться и спать долго-долго, чтобы, когда он проснется, ничего произошедшего уже не было, а все оказалось бы лишь очередным плохим сном.
Когда его выводили те самые два гренадера, слегка поддерживая под руки, то проезжавшие мимо два офицера, наведывавшиеся в Нарву из действующей армии за фуражом для своего полка, чуть придержали лошадей, и один спросил другого:
– Слышь, Мирович, а фельдмаршала никак под арест ведут.
– Похоже на то, – отозвался его попутчик.
– Может, поможем ему, постоим за правое дело?
– Для кого правое, а для кого левое, – благоразумно ответил тот. – Бис их, генералов, знает. Поехали лучше квартиру искать, а то стемнеет скоро, никто на ночь глядя не пустит к себе. – И они, подхлестнув коней, поехали прочь, не пожелав вмешиваться в мало их касающиеся дела.
2
Гаврила Андреевич Кураев, въехав через караульные посты в Нарву, также направился на поиски квартиры для ночлега. На одном из перекрестков он заметил, что следом за ним неторопливо едут три всадника в низко надвинутых меховых шапках и прикрытые чуть ли не до самых глаз высокими воротниками своих тулупчиков. По виду они походили на казаков, что наводнили все приграничные городки после начала Прусской кампании, но не имели при себе пик. Да и вместо кривых казачьих сабель на боку у них болтались тяжелые палаши, положенные по уставу военного времени иметь кирасирам. Но не в обмундировании было дело, а в том, что, как заметил Кураев, они неотступно ехали за ним и исправно поворачивали везде, где это делал он сам, сворачивая на ту или иную улочку.
«Неужто фельдмаршал послал за мной соглядатаев, чтоб узнать, куда направляюсь? – подумал он и усмехнулся. – Этак им до самого Петербурга ехать за мной придется. Надо бы проверить молодцов. Ладно, коль от фельдмаршала, а то могут и от кого другого оказаться…»
Не дав повода преследователям заподозрить, что они замечены, Гаврила Андреевич остановился подле ближайшего кабачка или корчмы, что, как грибы после дождя, вырастали везде, где появлялись русские солдаты, и торговали отвратительным разбавленным вином, заламывая при том чуть ли не тройную цену против обычной. Долгие годы службы при канцлере Бестужеве, многочисленные тайные поручения, связанные зачастую с риском путешествия в одиночестве чуть не через всю Россию из конца в конец, приучили его постоянно держаться начеку и никому особенно не доверять. Кроме того, подобные приключения выработали в нем еще и другую привычку – доверяться собственным ощущениям, что называется, чутью, которое пока ни разу не подводило его. А именно сейчас чутье подсказывало ему об опасности, что была где-то совсем рядом, двигалась следом, а значит, надо быть настороже и смотреть в оба глаза. Он поправил под плащом заряженные пистолеты, с которыми, находясь в дороге, никогда не расставался, клал в изголовье во время сна и по несколько раз в день подсыпал порох на полки, проверял кремневые замки. Это движение чуть успокоило его, он знал, что просто так не дастся кому бы то ни было и сумеет за себя постоять.
В корчме было пусто. Лишь в темном углу сидело двое мужиков, судя по всему, из помещичьих крестьян, сопровождавших какую-то поклажу и наведавшихся после тяжелой дороги перекусить чего-нибудь горячего. Кураев опустился за соседний с мужиками стол, сев спиной к стене, и попросил полового принести горячего сбитня и сдобный калач. Тот кивнул головой и скрылся за цветастой занавеской. Примерно через четверть часа следом за ним в корчму вошли те трое, что ехали позади, и молчком уселись за стол у выхода, всячески выказывая, что им до Кураева нет никакого дела.
Гаврила Андреевич внимательно рассмотрел их и убедился в самых худших своих подозрениях: двое из вошедших были из числа тех, кого народ обычно называл душегубами. Отрешенность взгляда, некая окаменелость лиц и большие тяжелые руки, которые они не знали, куда девать, говорили сами за себя. К тому же у одного из них он заметил чуть видневшееся из-под шапки клеймо каторжника, которое тот старательно скрывал, прикрывая его длинным русым чубом. Зато третий из его преследователей, а теперь он убедился в том окончательно, ничем не походил на своих спутников. Его лисьи глазки и необычайная юркость выдавали в нем или бывшего пристава, или иного полицейского чина. И при нем был не палаш, как у тех двоих, а короткая шпага, которую он непрестанно отодвигал в сторону, словно она ему чрезвычайно мешала.
Гаврила Андреевич не торопясь съел принесенный ему калач, выпил сбитень и теперь катал по столу хлебные шарики, соображая, как бы половчее отделаться от своих преследователей. Те тоже не торопились уходить, предпочитая сидеть в тепле, чем поджидать Кураева на холодном ветру. Конечно, можно было и дальше двигаться, не обращая внимания на эту троицу, и ждать, чем те проявят себя. Но численное превосходство на их стороне, да и внезапность тоже, а значит, начинать действовать надо первому.
Гаврила Андреевич решительно поднялся, подошел к их столу и схватил за шиворот юркого человечка, которого он принял за пристава.
– Слышь, любезный, не ты ли со мной не рассчитался за карточный долг в прошлый раз? А то вот смотрю, смотрю, – вижу, харя мне твоя знакомая. Вспомнил, что за тобой без малого сотня рублей проигрыша. Когда намерен отдать?
– О чем вы? – задрыгался тот в руках Кураева. – Не изволю вас знать. Да как вы смеете! Отпустите меня немедля…
– Ах, ты меня еще и признавать не хочешь? – закричал гвардеец и сильно встряхнул вырывающегося человечка. – Так я тебе сейчас напомню, – и он, размахнувшись со всей силы, залепил ему звонкую оплеуху.
– Семка! Ваньша! Помогите! – заорал тот, прикрываясь руками от очередного удара. Двое его спутников, с удивлением смотревшие на происходящее, слегка приоткрыв рты и не выпуская из рук каждый по недоеденной краюхе хлеба, соображали с трудом, и не сразу разобрались в произошедшем. Когда же до них дошло, что бьют непонятно за что их сотоварища, то стали медленно подниматься.
– Сидеть, собаки! – зло прикрикнул на них Кураев и, выхватив из-за пояса пистолет, ткнул его вначале под нос одному, а потом направил на второго. – Только вякните! Мозги вышибу и перекреститься не успеете.
– Да мы чего… Мы ничего… – промямлил один. Зато второй оказался настроен не столь миролюбиво и неуловимым движением выхватил из-за голенища нож и метнул его в Кураева. Он уклонился, лезвие чиркнуло по щеке, и он нажал на курок. Пуля пробила мужику плечо. Громко застонав, он свалился с лавки на пол.
