При этом он ломал голову, по какой причине оказался задержанным без объяснения причины и каких-то видимых оснований. Он несколько раз заговаривал с навещавшим его офицером, что произвел выемку всех имеющихся у главнокомандующего документов, сколь долго ему предстоит пробыть в Нарве, но тот откровенно разводил руками и однозначно отвечал: «Не могу знать…»
В целом фельдмаршал имел полную свободу действий и беспрепятственно мог ходить по городу, но только в его пределах. А вот покидать город ему категорически запрещалось. Из расположившейся на зимние квартиры армии никаких донесений не поступало, а вскоре через своего адъютанта он узнал, что командование решением все той же Конференции окончательно передано генералу Фермору. Это известие более всего поразило фельдмаршала, который генерала недолюбливал за излишнюю осторожность, чем, впрочем, зачастую страдал и сам. Но и другие повадки Фермора были ему хорошо известны: он заботился о солдатах и младших офицерских чинах, регулярно объезжал вверенные ему полки, внимательно прочитывал рапорты, многих командиров знал по именам, но все это он совершал как бы механически, по инструкции и согласно уставу.
Устав был для него той меркой, с коей он подходил ко всему и каждому. Шутили, будто бы первое, о чем он спросил жениха своей дочери, артиллерийского офицера, на какую дальность стреляют его пушки и сколько выстрелов в минуту могут производить. Фермор был для Апраксина службист в хорошем и плохом смысле слова. Может, в любой другой европейской армии того было бы и достаточно, но только не в российской. Здесь нужен иной склад ума и отношение к солдатам. Были фельдмаршалу известны и случаи, когда заместивший его генерал потворствовал излишней порке нижних чинов за мелкие провинности, что приводило к их выбытию из строя. Знал, но молчал. Потому что опять же, согласно уставу, Фермор был прав, но по-человечески… Апраксин признать его правоты не мог. Да и кого интересовало его личное мнение… В армии тем интересоваться не принято.
Почти неделю просидел Степан Федорович у себя в комнатке, никому не показываясь на глаза. По городу разнесся слух, что он захворал, и под его окнами стали чаще прохаживаться как штатский, так и военный люд, заглядывая с излишним любопытством в верхние оконца красного кирпичного домика. А потом Апраксин и в самом деле почувствовал себя за обедом дурно – стеснило грудь, прошиб озноб, перед глазами поплыли разноцветные круги. Срочно пригласили лекаря, который пустил ему кровь сразу из обеих рук. Больной уснул, а посреди ночи вызвал к себе писаря и принялся диктовать письмо к императрице, в котором описывал всю нелепость своего положения и ухудшение состояния здоровья. Просил разрешения на въезд в Петербург. Письмо запечатали, но направить его он велел к Петру Шувалову, с которым когда-то поддерживал приятельские отношения. Степан Федорович искренне надеялся, что тот по старой дружбе найдет возможность заступиться и посодействовать его скорому возвращению. С тем благополучно и уснул бывший командующий русской армии в только что начавшейся войне с Пруссией, которую позже назовут Семилетней.
2
Алексей Григорьевич Разумовский уже несколько раз отправлял горничную девушку в спальню к императрице с коротенькой записочкой, в которой значилось единственное слово: «Прими». Но та каждый раз возвращалась с низко потупленной головой и глазами показывала: «Нет».
Алексей Григорьевич, проживший подле государыни более двух десятков лет, остался едва ли не единственным во всем преданным ей человеком. Все награды и милости, которые посыпались на него с момента восшествия Елизаветы Петровны на престол, он воспринял равнодушно и слегка болезненно, так и не привыкнув до конца к почетному титулу «ваша светлость». Ну, и что с того, что граф Священной Римской империи? Своих детей у него не случилось, племянникам этот титул не передашь, да и они, слава Господу, вниманием не обойдены – все при чинах, при поместьях, при службе. Успокаивало другое, что между знатными людьми, заполнявшими ежедневно дворец, он был не только предан ей, но еще и действительно близок. Он верил, что лишь с ним она могла поделиться самым-самым сокровенным и тайным, зная: дальше него, Лешеньки, тайны те никуда не пойдут.
Когда прошел слух, что в селе Перово в тихой и уединенной церковке состоялось их венчание с императрицей, то множество любопытствующих устремилось к нему, чтобы доподлинно узнать, услышать из его уст правильность слуха. Но и тогда он с обычной своей улыбкой, не смея ни отрицать, ни утверждать достоверность произошедшего, тихо отвечал всем: «Спросите у ее величества. Она моя государыня, и как прикажет, так и будет». Само собой, у ее величества спрашивать никто не решался. Так и остался тот слух без какого-либо подтверждения, а Алексей Григорьевич почитаем был как законный супруг императрицы. Теперь, после сентябрьского приступа, случившегося с государыней, произошло великое качание всех и вся в сторону молодого двора, что не только неприятно поразило Разумовского, но и сблизило с больной, оставшейся с десятком слуг, что лишь по должности не могли переметнуться к наследнику Петру Федоровичу.
Оправившись от болезни, государыня призвала его к себе, и у них состоялся долгий разговор, во время которого решались судьбы многих вельможных людей. Елизавета Петровна, будучи истиной христианкой, понимала: правлению ее подходит скорый конец, а потому, сдерживая слезы, спрашивала его: «На кого оставить трон и государство?» Он тогда сказал ей, что все в руках Господа нашего, и дело человека – лишь подчиняться и не препятствовать помыслам Его. Такой ответ не устроил государыню, и она открыто спросила:
«Если преемником своим назначу младенца Павла, а тебя при нем поставлю регентом, согласишься ли взвалить на себя столь непосильную ношу?»
Он тогда ответил отказом и нисколечко не жалеет о том. Зачем навлекать на себя ненависть всех, кто сейчас ищет его дружбы, заискивает при встречах. Став регентом, он подвергнет опасности не только себя, но и все содеянное ранее, что неизменно приведет к расколу на различные лагеря и партии. За кем пойдут Шуваловы? Чью сторону примут Бестужев, Воронцов, Трубецкой? Сейчас, когда над ними законная государыня, они, связанные не только присягой, но и пониманием величия ее, привязаны к ней незримо. Мало, что ли, примера с Иоанном Антоновичем, когда имя Бирона стало порицаемо во всей России – от княжеских особняков до крестьянских изб? Нет, он, Разумовский, не желает повторить участь прежнего регента, увольте покорно.
Тогда же императрица, словно читая его мысли, осторожно спросила про Иоанна Антоновича: как он видит судьбу принца? За ее вопросом он угадал жалость к узнику. Может быть, она вознамерилась передать престол ему? Но как то можно сделать, если о нем говорят как о безумце, не умеющем даже изъясняться должным образом.
Но императрица, всю жизнь помнившая и, вероятно, ни на минуту не забывавшая о его существовании, будучи женщиной жалостливой и богобоязненной, не могла не спросить о нем, поскольку пока он жив, то оставался претендентом на трон. Она хотела и не могла помочь ему, которого по ее же приказу заключили в крепость лишь за то, что он имел несчастье родиться от матери, принадлежащей к царствующему роду. Нет, и его появление во дворце повлекло бы к расколу, чем так славна русская земля. Великому расколу в умах и душах людских, что в свою очередь обернулось бы поначалу к противостоянию партий, а потом… а там и до первой крови недалеко. А малая ее капля способна реки вызвать кровавые, что захлестнут вся и всех, ввергнут в смуту, в великое шатание.
