Тогда императрица спросила: уверен ли он в том, что великий князь Петр Федорович, став императором всероссийским, не упустит из рук все, что она бережно собирала и скрепляла, заставив воссиять, воспарить русский дух и славу России как истинно русской православной державы. Что он мог ей ответить? Да, возможно, так оно и случится, потому как наследник так и не осознал себя русским человеком, а все так же любил свою Голштинию, откуда не так давно привезен был, уже будучи зрелым человеком. Но почему не спросила она его раньше, когда пожелала устроить счастье своего племянника, а спрашивает сейчас, когда все, казалось бы, решено и улажено? Или он думает, что можно молодой двор, как провинившегося слугу, лишь по собственному желанию и прихоти выслать вон из России, не повредив тем самым спокойствие государства? Не побегут ли следом за законным наследником ее нынешние министры и сенаторы? Они не слепы и видят, что здоровье государыни с каждым днем становится слабее и слабее.
«Что же делать? Чью сторону держать?» – спросила она его с той надеждой на совет, как смертельно больной человек ждет лекарства от доктора, считая того всесильным и всемогущим. «Пусть они твою сторону держат, – ответил он ей, – а нам с тобой не пристало, словно лыку на ветру болтаться. Твоя сторона – вся Россия от края до края, и другой быть не может».
На том они и расстались, не договорив, не решив того, что так жгло и мучило государыню: кого оставить после себя. Но он, хорошо зная нрав ее, понимал, не раз еще вернется она к их последнему разговору, пока окончательно не решит для себя всю правильность каждого сделанного ею шага. И вот сейчас, узнав, что сегодня на очередной их Конференции, где с недавних пор присутствует и наследник Петр Федорович, решался вопрос о Прусской кампании и главнокомандующем Апраксине, решился вновь переговорить с ней наедине и слал одну за другой записки, сдержанно дожидаясь, когда она ответит согласием принять его. Конечно, он мог войти и так, по праву, которое пока никто еще не отнял у него, но не хотел оказаться в щекотливом положении, если вдруг у нее окажется кто-то, с кем ему не очень хотелось видеться при подобных обстоятельствах, а потому счел за лучшее дождаться приглашения.
Наконец посланница его впорхнула с сияющим лицом и показала глазами, что можно зайти. Девушка та, как и прочие служащие в покоях императрицы люди, благоволила к графу, почитая его за своего покровителя, потому как редко кого он оставлял без праздничных подарков, а еще в случае нужды и помощь оказывал кому из их родных и близких. То, по верному разумению Алексея Григорьевича, был самый верный способ расположить к себе дворцовую челядь, оказывая ей постоянное внимание и заботу. Придет час, когда могут понадобиться их услуги в делах более значительных. Не зря предку его было дано прозвание это, которое и потомки его всемерно оправдывали.
Через смежные комнаты, чтобы лишний раз не попадаться на глаза стоявшим на часах гвардейцам, которых он, как человек невоенный, не то что побаивался, но старался не иметь с ними каких-либо дел, прошел в спальню. Елизавета Петровна лежала на высоко взбитых подушках, и одна из спальных девушек расчесывала частым гребнем ее поредевшие, но не утратившие былого блеска золотистые волосы.
– Прости меня, граф, что ждать столь долго заставила, – мягко улыбнулась она и протянула левую руку. Правая после последнего приступа плохо слушалась, немела и даже поставить подпись свою на бумагах императрице стоило большого труда.
– Что ты, матушка, и думать забудь о таких пустяках. – Разумовский склонился в поклоне, поцеловал протянутую руку, прошел к креслу с высокой спинкой, сел. – Готов твоего приглашения всю жизнь ждать, пока не позовешь. Как сегодня самочувствие? Получше, али все так же ноет сердечко твое?
– Ой, лучше не спрашивай. Пора, видать, на тот свет собираться, да грехи мои не пускают. Вот как отмолю, то Господь-то и призовет.
– Нечего раньше времени себя хоронить, – замахал руками Разумовский. – Все там будем, да в разный срок.
– Ладно, ты спросил, я ответила. Знаю, не за тем просился ко мне в это время, чтобы о здоровье справиться. Мог бы и через девок моих разузнать или передать чего. С чем пришел? Известно что стало, – она неопределенно показала рукой в сторону окна, – про тех?.. – Это могло означать лишь одно: «те» – это молодой двор наследника.
– Что мне известно, то ты и без меня знаешь. До меня последнего новости доходят. А поговорить мне хотелось о прусских делах, что вы сегодня у себя на Конференции разбирали.
– Вот, а говоришь, тебе все последнему известно становится, – поймала государыня его на слове. – Лишь после обеда о делах тех говорили, а тебе уже доложить успели. Да у нас все так, шила да гуся в мешке не утаишь: или уколет, или ущипнет. Поди, за дружка своего, за Апраксина, заступаться пришел?
– За него и без меня есть, кому слово сказать, – с достоинством ответил Алексей Григорьевич. – Да и плохой из меня заступник. Знаю, как решила, то все одно по-своему поступишь…
– А ты бы как хотел? Иначе и быть не может. Кругом так: решают сообща, а ответ один держит. Поди-ка, моя хорошая, – обратилась она к девушке, что, закончив расчесывать ей волосы, сидела у нее в изголовье, – отдыхай до завтра, а там как понадобишься, то и кликну.
Когда та, поклонившись сперва государыне, а потом графу, вышла, императрица продолжила:
– Дело-то серьезное с нашим командующим открылось…
– За Степаном Федоровичем? – не поверил Разумовский. – Да за ним сроду никаких прегрешений, кроме плотного ужина, замечено не было. Не ты ли его самолично к армии назначила? Он человек честный. Неужто недостача обнаружилась или еще чего?
– Вот-вот, «еще чего». Переписку он вел с Бестужевым…
– Чего же в том дурного? – пожал плечами Алексей Григорьевич. – На то он и канцлер, чтобы всеми делами интересоваться.
– Не перебивай, дай досказать! – слегка раздраженно заявила Елизавета Петровна. – А через него, Бестужева, и молодая наша вертихвостка письмишки посылала. В армию, к Апраксину твоему.
– Так что с того? – уже более осторожно возразил Разумовский. До него начал доходить смысл сказанного и что могло стоять за перепиской молодого двора и главнокомандующего русской армией в Пруссии.
– Ее мне кто в невестки предложил, помнишь, поди?
– Да откуда мне то знать? Не я, во всяком случае, – попытался отшутиться Алексей Григорьевич.
– Фридрих ее к нам подослал, сводник старый. А как мамаша ее к нему в Берлин послания о дворе нашем строчила, тоже не помнишь? Дочка-то тогда от мамашеньки своей открестилась, я, дура, и поверила. Теперь дело, вишь, как повернулось.
– Быть того не может! – искренне возразил Разумовский. – Письма найдены ее или сама созналась?
– Так она тебе и сознается – не та порода. Да я с ней и не говорила еще. И письма пока не найдены. Ищут. Отправила в Нарву специального человека, чтоб все бумаги Апраксина ко мне привез.
– Какая ей корысть от всего? – усомнился Алексей Григорьевич. – Можно подумать, Фридрих ей пенсион назначит. Он скупердяй известный, лишний пфенниг нищему не подаст.
