– Калиновский? Это тот, что был с вами в прошлый раз? А ведь он прав. Я действительно опасный человек, и свою судьбу со мной вы связали зря, если, как старый пудель, решили до конца дней лежать на диване и даже на улицу нос выставлять лишь по великой нужде. Лучше и впрямь ехать обратно в полк и дальше жить по указке сверху, пока вам очередной чин снизойдут присвоить.
– Куда вы клоните, что-то не пойму. Я не желаю выглядеть посмешищем в старом кафтане и нечищенном камзоле. Вы вон каждый новый день в обновке, а я… Пугало с крестьянского огорода, и только.
– Значит, дело лишь за этим? Тогда все поправимо. Завтра же у вас будет одежда от лучшего портного в Петербурге, месье Женевью. Не слышали о таком? Я вас представлю.
– Эвон, как у вас все легко. – Мирович защищался теперь гораздо слабее, тем более что они уже подъезжали к заставе, а Кураев пока не приказал повернуть обратно.
Василий представил себе долгую дорогу в полк и что встречать Рождество наверняка придется на какой-нибудь захолустной станции. Денег же у него совсем не осталось, а просить их у капитана как-то неловко. Одним словом, он был готов к полной капитуляции, но решил сделать это как можно более достойно.
– Тогда скажите, на какие шиши вы мне новую одежду справите? У меня на обновки денег нет.
– То пусть вас не касается, – отрезал Кураев.
– Это как же меня и вдруг не касается? За какие такие мои заслуги вы обо мне словно о родном сыне печетесь? Денежки счет любят, а долг платежом красен. Брали овцу в долг, да съел ее случаем волк. Не так ли выйдет?
– Пусть это вас не волнует, – еще раз повторил Кураев. – Расходы за мной, а ваше дело – принять от меня ту одежду или нет. Извините, что раньше о том не подумал.
– Хорошо, приму я ее, а дальше что? Не за красивые же глазки вы меня по гостям возите и всем показываете. Кроется что-то за всем этим, а что, пока не разберу.
– Лучше ответьте: едете вы или остаетесь, а то уже и до заставы доехали, – подтолкнул его к решению вопроса Гаврила Андреевич. – Еще раз говорю: неволить не желаю, а позорить, как вы изволили подумать, и в мыслях не было. Вот вам крест.
– Согласен, – выдохнул наконец с превеликим трудом Мирович. – Но сегодня же прошу вас объясниться и подробно рассказать обо всех ваших планах относительно меня.
– А планов никаких и нет, – рассмеялся ему в лицо Кураев. – Хотя есть, что я говорю, но всего один, и не ахти какой подробный: встречать Рождество отправимся в Ораниенбаум.
– Куда? – не поверил Василий. – Где наследник проживает? Вы случаем не оговорились?
– Не имею подобной привычки, – щелкнул пальцами в желтых перчатках Кураев, приказывая кучеру поворачивать обратно. – Именно туда вместе с вами завтра вечером и поедем.
– И меня пустят? – от удивления разинул рот Василий, вытаращив глаза на капитана.
– Со мной вас хоть куда пустят. Даже на тот свет, коль пожелаете, – услышал он шутливый ответ гвардейца.
3
И вечером следующего дня они действительно отправились в Ораниенбаум, хотя Василий поначалу и сомневался в том, принимая обещание Кураева за обыкновенный розыгрыш. При подъезде к дворцу их встретили одетые в синие ливреи с золотыми галунами лакеи, услужливо проводили внутрь, где они скинули меховые плащи, отстегнули шпаги, отдав их швейцару. Затем, пройдя несколько шагов, остановились при входе в парадную залу, ожидая, пока внушительного вида мажордом не подойдет и не осведомится об их чине и звании. Наконец, и эти формальности были соблюдены, и Мирович с Кураевым вошли в зал, наполненный гостями, приглашенными молодым двором.
Мажордом не особо громко представил их, и лишь несколько человек повернулось в сторону вновь прибывших, равнодушно скользнули по ним взглядами, из чего Мирович понял, что Гаврила Андреевич особой популярностью в этих кругах не пользуется. Это отчасти порадовало Василия, и он воспринял этот отрадный для него факт как отмщение за высокомерное поведение гвардейца по отношению к нему, Мировичу. И тут же уныло подумал о собственной малости и незначительности.
«Это сколько же надо служить, чтобы в обществе признали тебя, и ты бы сделался здесь желанным человеком? – думал он, разглядывая стоявших в глубине зала людей с многочисленными наградами на груди. – Неужели они в боях заслужили свои ордена? О них никак не скажешь, что они были ранены или покалечены в каком-то из сражений, уж больно хорошо выглядят. А как быть ему, желающему достичь тех же чинов и наград? Тянуть с остервенением военную лямку десять, двадцать лет, при условии, что останется жив и не вернется обратно калекой? И с чем он вернется, если жалованья едва хватает на пропитание и содержание себя в привычном виде? Да и вряд ли перед боевым офицером все эти люди будут заискивать и кланяться, добиваться дружбы и расположения…» – размышлял он, впервые в жизни оказавшись в столь важном собрании.
Поэтому он и был чрезвычайно рад встрече с Кураевым, словно разгадавшим его мечты попасть каким угодно путем в высшие сферы общества. И пусть пока у него не было ничего, кроме неугасимого желания вырваться из серой, будничной армейской жизни сюда, на самый верх, где вершатся судьбы всех людей, но он готов на многое, буквально на все, лишь бы оказаться в их числе.
«Если этот Кураев числится при министерстве иностранных дел, которым управляет граф Бестужев, то значит, он имеет дело с иностранными послами и наверняка бывал за границей с различными поручениями, – принялся размышлять Василий. – Может, и мне придется выбраться в Швецию или Англию. А почему бы и нет? Но почему именно я? Разве мало других? За что мне такая честь? Нет, тут явно что-то иное кроется, а что именно, капитан вряд ли скажет…»
Обладая природным умом и смекалкой, Мирович уже из первых поездок по столичным знакомцам гвардейского капитана понял: его не просто так представляют достаточно занятым разными делами людям. Что-то за тем кроется, о чем он пока не знает. Кураев явно не тот человек, кто ни с того ни с сего будет тратить время на безродного подпоручика и оказывать ему свое покровительство. Рано или поздно дружба с ним обернется для Мировича чем-то непонятным, возможно, страшным, но это нисколько не пугало его, и он был заранее готов на что угодно, лишь бы вырваться из серых армейских будней. Да хоть черту душу заложить, но как-то проявить и обозначить себя! «Ignotum per ignotius» – вспомнилась ему выражение, которое он почерпнул на занятиях по латыни в семинарии: «Неизвестное через еще большее неизвестное». Он должен пройти через пугающую неизвестность, чтобы, выбравшись на другой берег неведомой ему реки, попасть в иной мир.
И сейчас, очутившись при дворе наследника, он, с одной стороны, испытывал неимоверное счастье и гордость, что он, Василий Мирович, в числе немногих избранных удостоен чести находиться здесь, но с другой – хорошо понимал собственную малость и незначительность, с чем вынужден был мириться до времени, когда безвестность его закончится. Иного пути у него просто не было…
– Что-то это вы в лице изменились? – осторожно взял его под локоть Кураев. – Не робеете часом?
