– Да не печальтесь вы понапрасну, – ответил он ей. – Чему быть, того не миновать, а за себя постоять я сумею, не время еще меня оплакивать.
– Как знать, как знать, – покачала она недоверчиво головой, и глаза ее при этом светились заботой и лаской.
– Ничего не забыл? Иди уж, Аника-воин, да возвращайся поскорее, поджидать тебя, словно сыночка своего, стану, спать не лягу, пока не вернешься обратно.
– Ой, Федотовна, ничего не обещаю, сам не знаю, как все обернется. Но ты все одно жди. Чтоб ни случилось, а с тобой проститься перед отъездом, если ничего худого не случится, обязательно забегу, – и с этими словами он вышел, оставив старую няньку в тяжелых раздумьях.
– Благослови и защити его, Владычица Богородица, – произнесла она, повернувшись к висевшей в углу иконе, крестясь и низко кланяясь.
8
Кураев прибыл в карете, поставленной на санные полозья. Чтобы попасть внутрь ее, приходилось взбираться по специальной откидной лесенке, которую услужливо отстегнул соскочивший с козел кучер. Правда, на кучера он не очень походил, поскольку на нем была зеленая форма Преображенского полка, и сам он, с дюжими плечами и бычьей шеей, больше походил на кулачного бойца, чем на человека, привыкшего управляться на конном дворе. Когда Мирович взобрался в карету, то Кураев, сидевший там в одиночестве, ехидно заметил:
– Чувствуется, вы очень спешили и не успели откушать все поданные вам блюда. Я уж думал, окоченею окончательно, пока дождусь вас.
Мировичу не оставалось ничего другого, как извиниться, что он сделал с большой неохотой, и ответить, что капитан мог бы посидеть и дома, а не морозиться в карете на улице. Но тот лишь неопределенно махнул рукой, постучал кулаком в переднюю стенку кареты, и они тут же тронулись.
– Куда мы направляемся? – пытаясь как-то завязать разговор, спросил Мирович и поинтересовался: – Надеюсь, прогулка будет недолгой?
– Как вам сказать? – неопределенно ответил Кураев. – Если я все правильно рассчитал, то часа должно хватить, и вы, в отличие от меня, не успеете замерзнуть.
Дальше они ехали молча, и Мирович ощущал напряженность, возникшую между ними после недавнего разговора в доме Елагиных. Он пытался разглядеть в окно хотя бы направление их движения, но сделать это через замерзшее стекло не представлялось возможным, и он просто прикрыл глаза и постепенно задремал. Он не мог сказать, сколько они ехали, но вдруг карета их остановилась, хлопнула дверца, он открыл глаза и увидел, что капитана рядом с ним нет. Он хотел тоже выбраться наружу, но решил дождаться его, тем более что внутри было гораздо теплее, чем на улице. Наконец дверца открылась. Кураев, тяжело дыша, забрался обратно и, чуть переведя дыхание, проговорил с небольшими паузами:
– Вы зря обвинили меня в том, что я не забочусь о вашей судьбе…
– Я не так сказал, – попробовал перебить его Мирович.
– Не сказали, так подумали. У вас все на лице было написано. И не перебивайте меня, пожалуйста, молодой человек, а то обратно придется идти пешком. Теперь слушайте внимательно. Именно я, а не кто-то другой, как раз и заинтересован в благополучном исходе случившегося по вашей глупости поединка…
Мирович вновь встрепенулся. Ему показалось, что капитан желает в очередной раз обидеть его, а то и вовсе унизить, назвав поединок «глупым», но тот резким движением руки прервал всплеск его чувств и настойчиво повторил:
– Послушайте, я не Понятовский и оскорблять вас не собираюсь, поэтому не делайте вид, будто бы оскорблены до глубины души. Тем более драться с вами я не намерен. Если еще раз перебьете меня, просто прикажу вышвырнуть вас из кареты. Видели моего кучера?
Мирович ничего не ответил, вспомнив детину, что открыл ему дверцу и помог взобраться в карету, и просто промолчал.
– Вот и хорошо, – продолжил Кураев. – Как говорили древние римляне: «Aequam memento rebus in arduis servare mentem»
[8]. Или, иначе говоря, сохраняйте хорошую мину при плохой игре, – продемонстрировал он в очередной раз знание латыни. – Так на чем мы остановились? Да, последствия дуэли неизбежно приведут вас в Тайную канцелярию, и тут я помешать не в силах, как бы того ни желал. Но… – он вновь сделал паузу, – надеюсь, теперь вы оцените мою услугу должным образом и больше не будете думать обо мне дурно. Есть люди, которым ничего не стоит попросить графа Шувалова не относиться всерьез к тому пагубному происшествию. За серьезностью иных дел в той канцелярии, более важных и срочных, он может и не заметить небольшого столкновения, произошедшего меж двумя молодыми людьми. К тому же один из них – иностранный подданный, а другой – какой-то подпоручик, которого и знать-то никто не знает. Был, и нету! Скрылся. Может, сбежал из столицы, а может, затаился где. Вас же в лицо никто запомнить не успел, а мажордом, что нас представлял, страдает провалами памяти. И все дела. Вас интересует, что за лицо осмелилось обратиться к графу с такой просьбой? С вашего позволения я не буду открывать эту тайну, я вообще отношусь к чужим тайнам с трепетом и всуе разглашать их не намерен. И, кстати говоря, вам не советую.
Мирович слушал его со все возрастающим интересом и надеждой и уже забыл о морозе, уносясь мыслями куда-то в иные края, где не было ни балов, ни напыщенных людей, с неприязнью взирающих на него, а была лишь тихая мельница, большой валун и неторопливое журчание воды.
– А теперь идите, – вывел его из забытья голос Кураева.
– Куда идти? – ошеломленно спросил он.
– Вон к той карете, – ответил Кураев. – Вас там ждут. И быстрее возвращайтесь обратно, а то вам долго придется оттирать меня и лечить от простуды. И не забудьте вернуть мне отцовскую шпагу по возвращении… – крикнул он уже вдогонку выскочившему вон Мировичу, который не стал дожидаться, пока кучер-преображенец опустит для него лесенку, и сгоряча спрыгнул на землю.
Слов Кураева он не расслышал, но от прыжка едва затянувшаяся рана тут же дала себя знать, он сморщился от боли и зашагал, придерживаясь за бок одной рукой, к стоящей неподалеку от них богато украшенной карете, запряженной четверкой лошадей. На запятках стояли два форейтора в ливреях. Один из них любезно встретил его и, подав руку, подсадил вверх. Там горела небольшая масляная лампадка, подвешенная на цепочке к потолку кареты, а на сиденье находились две дамы в приспущенной на глаза черной вуали. Он сел напротив них, поздоровался и в ответ услышал мягкий, но в то же время решительный, уже почти забытый им голос:
– Вы заставляете себя ждать, господин подпоручик…
– Прошу прощения, но…
– Не стоит объяснять, – все так же властно произнесла сидевшая напротив него женщина. – Вы прощены, поскольку больны. Но в следующий раз не задерживайтесь, когда вас ждут дамы.
– Ни в коем случае! – чуть не закричал Василий радостно, сообразив, что ему намекают еще и на следующую встречу.
