— Эй, — позвал меня новый владелец дома, вновь выводя из отрешения. Он стоял у окна и выглядывал сквозь щели в ставнях. Медленным жестом он поманил меня к себе. — Глянь-ка. Видишь их?
И меж ставенных досок я узрел — там, снаружи, где когда-то цвел богатый сад Ван Ливеннов, что-то было. То, что явилось моим глазам, было подобно узорам на музыкальной шкатулке — сложное сплетение без осмысленной структуры.
— Они так похожи на цветы, правда? Эти яркие краски в сумерках… Когда я впервые наткнулся на них — не будучи в этом теле, разумеется, — царила тьма. Но не такая тьма, как в доме, где не горит свет. Не такая тьма, что царит в лесу, что из-за плотно стоящих деревьев. Тьма была единственно потому, что больше там нечему было быть. И я это понимал, потому как мог видеть не глазами, а самой тьмой. Тьмой разглядывал я тьму… Кругом, куда ни глянь — ничего более, от горизонта до горизонта. Там, в этой тьме, царила жизнь. Жизнь, похожая на меня, — вздумай я коснуться там кого-нибудь, вляпался бы в собственные потемки по самые уши. Но еще были эти цветы. Их я чувствовал сильнее всего. Коснуться их было все равно что прильнуть к прекрасному свету, к тысяче сияющих трепетных лепестков. Во всем этом мраке, что позволял мне видеть, они жили своей слепой вьющейся жизнью и ластились ко мне, желая сделать частью себя. Когда я вернулся, я, должно быть, принес их с собой. После того как я оказался в собственном теле, они покинули меня и спрятались в землю. Они проросли в ту же ночь… я думал, они явятся за мной. Но что-то изменилось. Сдается мне, им нравится пребывать там, где они сейчас. Взгляни сам, как они трепещут… почти счастливо.
После этих слов он замолчал на мгновение. Ночь была темная, небеса все еще укрывались за тучами, ранее изливавшими дождь. Лампы на каминной полке горели пронзительным светом, вырезавшим абрисы в полотнах темноты вокруг нас. К одной из них он и подошел. Взял в руки. Снова поманил меня за собой.
— Теперь, в ночи, их легче углядеть. Пойдем. Полюбуешься на подлинное безумие.
О, друзья мои, не презирайте меня за выбор, что я сделал в ту ночь. Это ведь вы послали меня, помните? Потому что я менее всех вас принадлежал нашему городку, вот и все.
Мы вышли наружу, оглядываясь, словно сбегающие на ночную прогулку дети. Свет лампы заскользил по мокрой траве у дома и вскоре остановился там, где заканчивался двор и начинался лес, чьи ароматы доносил до нас ветер. Оттуда мой спутник обратился влево — и я вместе с ним, — к участку, где некогда был сад.
— Посмотри на их танец во мраке, — прошептал хозяин, когда первые лучи упали на бьющуюся в конвульсиях путаницу форм, на эти люминесцентные внутренности преисподней. Они резво отпрянули во мрак, прочь с глаз, вылезая из смягченной дождевой водой почвы. — Они бегут от света. Ведь там, откуда они родом, его никогда не было.
И они сплелись снова — как разделенные барьером воды, стремящиеся к знакомому слиянию. Но если и сравнивать их с водами — то только с мерзкими, испорченными стоками, что вдруг обрели плотность и распались на клубок тварей, липкотелых, опутанных пульсирующими венами, алчно разевающих пасти.
— Дайте света, — сказал я. — Так много, как только сможете.
Мой проводник заступил на самую границу сада, а я пошел дальше — к этому отступающему потоку слизистых тел, навстречу этим порождениям бездны. Когда петли их мерзкой плоти заключили меня в полукруг, я шепотом воззвал к нему:
— Не убирайте свет… иначе они снова покроют землю, где я стою. Вижу так хорошо. Вот оно, истинное безумие. Не убоюсь я их.
— Нет, — сказал хозяин. — Ты не готов. Возвращайся, пока лампа не погасла.
Но я не внял — ни ему, ни внезапно поднявшемуся ветру, что снизошел с крон деревьев и обрушился на сад, погрузив его в темноту.
И теперь я дарю свои слова ветру, зная, что когда-нибудь он донесет их до вас, мои дорогие друзья. Я не смогу направлять вас теперь, но зато вы узнали достаточно, чтобы понять, что нужно сделать с этим ужасным домом и этим ужасным садом, с теми тварями, что живут тут теперь, принесенные в этот мир заблудшим безумцем-странником. Сон подходит к концу… позвольте же мне последнее слово. Я помню, как прокричал ему:
— Они льнут ко мне! Я вижу в темноте… я — не тот, кто я есть! Вы слышите меня? Слышите?..
— Какой же плохой сон мне только что приснился, — прошептала одна из тех многих, кого реальность темных городских спален призвала обратно в мир бодрствующих.
— Но это не сон, слышишь остальных?..
Тело в ночной рубашке поднимается с кровати. Силуэт замирает напротив окна. На улице — люди с факелами. Они стучат в двери тех, кто еще спит, чтобы они присоединились к ним. Фонари и лампы, покачиваясь, разгоняют мрак, безумно перемигиваются языки пламени на концах палок.
Огонь оживляет эту ночь.
Нифескюрьял
Идол и остров: письмо
Мною был обнаружен любопытнейший манускрипт. Обнаружен совершенно случайно, в архиве библиотеки, среди испорченных временем и списанных материалов. С позиции человека, кое-что смыслящего в рукописях с богатой историей, рискну датировать мою находку концом прошлого века (позже я планирую исследовать бумагу тщательнее и сделать фотокопии — от них, впрочем, вряд ли будет много толку, так как у писавшего весьма своеобразный, витиеватый почерк, да и чернила со временем приобрели «болотный» оттенок). К сожалению, имя автора нигде не сыскать — ни в самом манускрипте, ни в тех бумагах, с которыми он хранился. Никогда бы не подумал, что столь увлекательный образчик — который, не будь меня, так бы и остался, возможно, нераскрытым, — случайно заваляется среди скучных канцелярских отчетов и смет!
Почти уверен, что эта история, представленная в форме дневника, нигде доселе не публиковалась: имей место выход в печать, я бы, учитывая мой интерес к подобным необычным по содержанию вещицам, был осведомлен. Зацепила она меня с первых строк — поверьте, их хватило для того, чтобы, отложив все дела, сыскать в библиотеке уголок поукромнее и за чтением провести весь остаток дня и весь вечер.
У истории есть эпиграф:
В комнатах или в домах, по ту сторону стен,
в темных пучинах и высоко в облаках, при свете луны,
в северных травах и в южных цветущих садах,
в чреве мерцающих звезд и в просветах, что скрыты за областью тьмы,
в плоти, в костях, в звуке ветра, что веет и здесь, и в далеких мирах,
в каждом лице человека — живущего или давно обращенного в прах…
Логического продолжения отрывок не имеет — но, сдается мне, взят он из текста еще более старого и столь же неизвестного; и, быть может, с цитатами из него я еще столкнусь по мере чтения.
Вышеприведенным эпиграфом автор манускрипта иллюстрирует некую сущность — или, правильнее сказать, вездесущность? — сверхъестественной природы, с которой столкнулся на удаленном острове Нифескюрьял. Туда он прибыл ради встречи с человеком, означенным просто как «доктор Н.», — археологом. Себя же рассказчик представляет именем «Бартоломью Грей» — видимо, вымышленным.
