Европейцы произвели на нее большое впечатление, а именно их образование и широкий диапазон культуры. Даже Поль-Луи был лучше осведомлен в общих вопросах, чем она. Кроме того, Эми была сбита с толку. «Так много предстоит сделать и так мало времени», как говаривал в отношении того или иного дела Уинстон Черчилль. Вопреки собственным намерениям, она многое знала о продаже и покупке компаний. Но что она знала о поэзии, о метре и строфе, о музыке, традициях, шедеврах? О мировых религиях, индуизме, буддизме? О бокалах для белого вина, о бокалах для красного вина? Что такое godet
[51]? Где проходит граница между отчаянием и цинизмом, между вкусом и вульгарностью (она часто слышала это слово, когда речь заходила о домах, которые строили ее друзья)? Как приготовить такое же суфле, как то суфле из сыра и анчоусов, которое им подавали здесь за обедом? Она догадывалась, что научиться всему этому не так-то просто, необходимо терпение и труд, и она понимала, что ей следует остерегаться легкомысленного непостоянства, которому часто поддавались люди, оказавшиеся в такой же, как она, ситуации. Она была очевидцем того, как ее друзья начинали покупать воздушные шары и дорогие инкунабулы. Насколько же более добродетельны ее цели, и насколько труднее их достичь!
Глава 13
После обеда, состоявшего из omble
[52] в вине и pommes dauphine
[53], подавленные и рассеянные, Поузи и Руперт Венн пошли посидеть в гостиную с баром, в которой постояльцы отеля собирались на чашечку кофе и коктейль, а пианист и музыкант, игравший на контрабасе, принимали заказы на исполнение мелодий из старых американских мюзиклов и, еще чаще, русской фольклорной музыки. Они выбрали места в дальнем конце гостиной, в стороне от бара, вокруг которого толпились веселые отдыхающие, заказывавшие выпивку, и в удалении от музыкантов, исполнявших вариации на тему русских песен. Она узнала песню про Стеньку Разина. Люди, поющие со слезой, низкими голосами, как у Бориса Годунова, должно быть, русские. Руперт выпил пива, а затем неожиданно заявил, что ему пора идти спать. Завтра ему придется встать рано утром, чтобы отправиться в эту ненужную экспедицию за банковским сейфом отца. У него был вид человека, которому навязали что-то против его воли, и Поузи это раздражало.
— Мне так не хочется ехать, — сказал Руперт. — У меня такое чувство, что, если я оставлю отца без присмотра, он умрет.
— Я присмотрю за ним за нас обоих, — заверила его Поузи.
— Да, но что, если он умрет, когда меня здесь не будет?
Они согласились с тем, что это может произойти, но все-таки не верили, что это случится. В глубине души Руперт считал, что Поузи, сидя у кровати отца, что-нибудь перепутает или упустит, а с другой стороны, только он мог объясняться с господином Деламером по-французски.
Когда Руперт ушел и Поузи осталась в баре в одиночестве, с ней любезно заговаривали, она отвечала, но настоящего разговора не получалось, да ей и не хотелось его завязывать. Она увидела, как вошел Кип, заказала колу и села в конце ряда у стойки бара. Поузи могла бы с ним поговорить, но не стала этого делать: она знала, что была не очень вежлива с Кипом; ей казалось, что она злилась из-за существования Гарри и новой жены отца, но вины Кипа в этом не было. Она не могла себя заставить подойти к нему или еще раз съездить в больницу, что, как ей казалось, она должна была сделать. Потом пришла светловолосая американка, которая сидела с Кипом во время обеда: она вошла с загорелым парнем, по виду — лыжным инструктором. Поузи импонировали самообладание и уверенность в себе американских девушек, иногда — на грани наглости, и она восхищалась их свободным стилем в одежде. Американка поговорила с Кипом и пригласила его присесть вместе с ними. Поузи было интересно, что их связывало. Несомненно, то, что оба были американцами.
Настроение, в котором она находилась — перепады от горя к пассивному восприятию неизбежности ожидания в этом отеле, — устраивало ее. Все, что она могла делать, — это сидеть, покуривая, в приятном альпийском убежище, и у нее возникло чувство анонимности и свободы, которое ощущают отпускники, несмотря на то что это был не отпуск, а печальное семейное событие. Сделав над собой усилие, чтобы не думать о собственном положении, она направила все внимание на внешний мир и не могла не заметить приятного на вид мужчину, сидевшего рядом с ней и читавшего газету, которую он взял из газетной подставки.
Глядя на него, Поузи ощутила странное смятение, совершенно неожиданно представив себе, как она прижимается губами к этому смуглому горлу, в том месте, где воротник рубашки расстегнут, где должен биться пульс, и чувствует биение его жизни. Ее передернуло: она представила себя в образе вампира. Неужели она глазела на него? Темные глаза мужчины встретили ее голубые; она сразу же перевела взгляд на свои туфли, чувствуя, что у нее захватило дух от неподходящих мыслей, которые одолевали ее в этот момент. Хотя, вероятно, это как-то было связано с ее переживаниями об отце — биение жизни, жизненные силы, ведь так? Смерть и… вот это было связано меж собой, все это в духе Томаса Манна, в духе самой природы.
Несмотря на угрызения совести, Поузи улыбнулась. Он вежливо кивнул в ответ и снова углубился в газету, вероятно предвидя неизбежность разговора о погоде, но потом снова поднял глаза и заметил ее пустой бокал.
— Хотите чего-нибудь? Я как раз собирался заказать себе коньяк, — сказал он по-французски.
«Он удивительно красив», — думала Поузи.
— Non, merci
[54], — ответила она.
— Бренди? — повторил он по-английски. — Пожалуйста, разрешите мне.
— Ну хорошо, спасибо, — изменила свое решение Поузи, понимая, что этот обмен простыми репликами, классический случай заигрывания, вовлекает ее в разговор и задерживает здесь, в баре, хотя она смертельно устала за день и, к тому же, всю ночь провела за рулем. Он сходил к бару и вернулся с коньяком, налитым в два больших бокала.
— Меня зовут Эмиль Аббу, — улыбнулся красавец. Его квадратная челюсть каким-то образом гармонировала с изящной линией бровей, ресницами, подбородком с ямочкой, прикрытым бородкой, которая оставляла заметными губы, обнажавшие, когда он улыбался, поразительно белоснежные зубы. Она не расслышала его фамилию: то ли Эббот, а может быть, Бут, и он произнес ее несколько цветисто, как будто она должна была слышать его имя раньше.
— А я Поузи, — сказала она.
— Anglaise ои americaine?
[55]
— Англичанка.
Уж она точно не собиралась продираться сквозь французский. Поузи отметила, что он хорошо говорил по-английски, даже акцент был почти незаметен.
