— Эта теория, альтернативная теории с американскими военными самолетами, — услышала Эми.
— Это какой-нибудь американский пилот, воспользовавшись местными предрассудками, пытается отвлечь внимание от самолетов, — сказал кто-то другой.
— Если кто-то видел наверху человека, то этот человек почти наверняка должен был погибнуть под лавиной, — заявил кто-то еще, и эти слова немного утешили Эми, ведь поскольку она была жива, то она не могла быть в том месте.
Эмиля Аббу окружили почитатели — все так глупо поддаются очарованию появления на телеэкране — и говорили, что он снова появится на Си-эн-эн, помимо его обычных круглых столов на канале «Антенн-2», так как оба канала теперь интересовались вниманием к Орлеанской Деве, таким странным образом переместившемся в Альпы.
— В США нет женских икон, — говорил Эмиль своим поклонникам.
Эми подошла поближе.
— Статуя Свободы, — напомнила княгиня Маулески. — Статуя Свободы — женская.
— Да, это правда, но ее прислали из Франции. Liberté, egalité
[129] — эти добродетели всегда женские, как в латинских языках, так и, пожалуй, в жизни вообще, потому что это слова женского рода. У Америки есть икона Дяди Сэма, хотя является ли он таким же символом, как Святая Жанна или Дева Мария, я не могу сказать, не будучи американцем.
Эми представила себе тощую фигуру в полосатых брюках в цилиндре и с довольно тощей бороденкой — кто он такой? Определенно, не неотразимая персонификация патриотических чувств, за исключением, пожалуй, чувства вины и долга: «Ты нужен Дяде Сэму». Но Эми никогда не ощущала, что ему нужна именно она.
— Нам не нужен объединяющий символ, — она не могла удержаться, чтобы не сказать это, хотя и понимала, что встревает в их разговор.
— Вы объединяетесь вокруг своих президентов, даже если они и являются мошенниками. Хотя, признаю, таких мошенников, как французские президенты, нигде еще не бывало. — Эмиль и окружавшие его люди снисходительно засмеялись, и кто-то из них сказал: — Феликс Фор
[130].
— Миттеран.
— Да, и они ведь протестанты, — вставила мадам Шатиньи-Дове. — Я имею в виду американцев.
— Какое это имеет отношение к делу? — недоумевала Эми.
— Традиции преклонения перед Девой Марией приучили католиков к почитанию матриархальных образов. Англосаксонские страны являются более мужскими, — объяснил Робин Крамли. — Джон Булль, Дядя Сэм.
— Но мы не объединяемся вокруг своих президентов, — возразила Эми. — В любой момент это делает только половина страны. Во Франции люди об этом забывают, они думают, что мы все похожи друг на друга.
— Честно говоря, у нас такие глупые представления об Америке, я имею в виду, у французов, — сказала Виктуар. — Совершенное недоразумение. Ну, например, что в Америке собаки не лают. Я на самом деле такое слышала.
Она посмотрела на Эми, как будто ожидая подтверждения, что это неправда. Из чувства патриотического негодования Эми ничего не стала говорить; и пусть она думает, что в Америке собаки не лают.
— Бюффон думал, что собаки не лают и что люди там низкорослые, из-за климата, — сказал Эмиль. — Неужели это неправда?
— Он шутит. Конечно, мы знаем, что это очень глупо, — успокоила Эми Виктуар.
— Бедная Эми, французы так жестоки к американцам, — сказал барон Отто. — Не обращайте на них никакого внимания. — Он улыбнулся по-свойски своим французским друзьям, а Эми отвесил что-то вроде тевтонского поклона.
— Мы также жестоки и к себе, — сказал Эмиль.
— Франция начинала с адресованных нам заверений в вечной дружбе, — напомнила им Эми. — Лафайет даже назвал своего ребенка в честь Джорджа Вашингтона. Он помогал нашей революции
[131].
— С вашего позволения, Франция помогала американским революционерам, имея в виду причинить неудобство Британии, а не из дружеских чувств. О, я не отрицаю дружбы между Вашингтоном и Лафайетом, но, по общему мнению, Вашингтон был выдающимся человеком. Вероятно, в последнее время Франция была неверна, но для этого всегда есть причины, как в браке. Недопонимание, столкновение темпераментов, — сказал Эмиль. — И кто скажет, кто из двоих виноват? Мы, конечно, виним вас, за ваши банальности, вульгарность, за ваши удачные фильмы…
Быть обвиненной в вульгарности оказалось больше, чем Эми могла вынести.
— Мы дважды спасали вас!
— В этом и состоит ваша вина, — улыбнулся Эмиль. — Этого мы вам не можем простить.
— Вы думаете, между ними что-то есть? — прошептал на ухо Эмилю Робин Крамли, когда гости стали расходиться.
— Межу кем?
— Этим тевтонцем и Эми?
— Я не заметил ничего необычного, а что?
— Какая-то интимность?
— А вас это беспокоит?
— Очень. Таких девушек нельзя отдавать на съедение таким как он. Она пробудила все мои рыцарские чувства. А он — деревенщина, охотник за состоянием.
— Думаю, вы ошибаетесь насчет ее денег, Крамли. Не такой у нее вид. Взгляните на мадам Ренан или на хорватскую красавицу вон там: какие бриллианты, и все утро они провели у парикмахера. Вот это poules de luxe
[132]. У американки ничего этого нет. Она просто одинокая девушка, которая ищет себе мужчину, — вот и все.
— Миллионы, дорогой мой, взгляните снова.
Эмиль посмотрел и пожал плечами.
— Я не эксперт, — сказал он.
Но возможно, он поддался стереотипам, согласился он про себя, потому что он действительно не замечал в ней никакого интереса к фасонам или украшениям, что могло означать, что у нее есть деньги, — а может быть, это просто американская черта: безнадежное отсутствие шика. В любом случае, для него это не имело никакого значения. И все же он продолжал о ней думать. Эмиль постарался избавиться от этого пробуждающегося интереса.
Он оглянулся в поисках Виктуар, готовый идти на обед. Во время разговора она стояла рядом с ним, а теперь вот исчезла.
Виктуар выглядела бледной. Только что у нее открылись глаза. Она перехватила случайный взгляд Эмиля, брошенный им на Поузи, и, кажется, ее встречный взгляд, и сразу безошибочно поняла, что между ними что-то произошло. С тех пор как Виктуар приехала сюда, она все время замечала, как пристально смотрит на Эмиля Поузи, но она уже привыкла, что на него глазеют все — и мужчины, и женщины. Красота Эмиля была одной из причин ее собственного обожания, которое она к нему испытывала, не главной, конечно, но одной из многих, и к тому же ей было приятно обладать кем-то, кого так желают остальные. Она знала, что такова цена: никто не мог сопротивляться постоянным искушениям, которые, казалось, весь мир предлагал Эмилю, не только сексуальным, но и другого рода — должности, знакомства, и Виктуар гордилась, что он никогда не гонялся за деньгами и не поддавался их влиянию, он не был ни корыстным, ни продажным. Ему и не приходилось. Но теперь цена была слишком высока. Взгляд, который Эмиль бросил на Поузи, был тем взглядом, которым он обычно смотрел на женщин, с которыми спал, к которым прикасался, которым отдавал свою сексуальность, — о, она даже не могла об этом думать.
