Одно особенно странное положение закона касалось того, что Виктуар, незаконнорожденный ребенок, во Франции должна была наследовать на общих правах, почти что наравне с Поузи и Рупертом, хотя Венн даже не упомянул ее в завещании, да он даже никогда не признавал ее своей дочерью. Господин Осуорси негодовал.
Этого бы никогда не случилось в Англии, если бы только сам покойный не захотел, а у Адриана точно не было намерений это делать — он даже мог не знать о существовании этой женщины. Какая-то неестественная логика у этой Французской революции
[147]: вознаграждать людей за то, что они являются детьми любви! Только французы способны такое придумать!
Хотя Осуорси и признавал, что в этой идее — давать привилегию детям любви — есть своеобразный сентиментальный шарм, он все же негодовал из-за насилия, которому подвергал французский закон последнюю волю Адриана, ясно выраженную и состоявшую в том, что его движимое и недвижимое имущество наследуют его жена и младший сын, десять тысяч фунтов отходит старшему сыну и десять фунтов — Поузи. Что может быть яснее в таком деле и разумнее? Предстояло воспитывать и давать образование Гарри, за что еще придется заплатить. Керри жила в château, это был ее дом. Руперту деньги не нужны, он уже вырос, имеет работу, стоит на ногах.
— Нет, Адриан поступил плохо, — не согласилась Памела.
Осуорси чувствовал моральный долг перед Керри Венн: он должен был позаботиться, чтобы ее не лишили того, что Адриан так ясно предназначил для своей любимой жены. Даже если он не мог заставить Поузи и Руперта подчиниться воле отца, он мог раскрыть им этический аспект ситуации.
— Из уважения к приличиям Поузи и Руперту следует отказаться от своих долей в пользу Керри и Гарри.
— Что за мысль! — недовольно воскликнула Памела.
— Но даже если они это сделают, все равно невозможно управлять этой темной лошадкой, французской дочерью. — Той, которая в глаза не видела Венна, а теперь явилась требовать его собственность.
Тем временем Осуорси понял, что Руперта беспокоит Поузи, которая, зная теперь о мстительном завещании отца, оставившего ей десять фунтов, будет настаивать на том, чтобы продать château. Это была еще одна проблема, спровоцированная французскими законами: предстояло решать, как поделить собственность между четырьмя наследниками. Вместо разумного английского обычая оставлять недвижимость в неприкосновенности, передавая ее старшему сыну, французский закон, как его понимал Осуорси, предусматривал, что, в случае разногласий по поводу сохранения château, собственность, следует продать и деньги разделить. Какой позор! От Руперта и Гарри, поскольку они мужчины, можно было ожидать разумного поведения. Руперт мечтал о том, чтобы пойти по стопам отца и управлять издательством, хотя он и не знал ничего об издательском деле. Керри осталась бы в château и воспитывала Гарри. Но все будущее зависело от Поузи и Виктуар, и ни одна из женщин, по-видимому, не была заинтересована ни в château, ни в издательстве, и в их власти, во власти любой из них, было потребовать свою долю собственности и, учитывая, что ни у кого из них не было денег, выкупить доли других; так, вероятно, и произойдет.
Осуорси подумал о том, захочет ли Поузи, при условии, если Руперт отдаст ей половину своих английских десяти тысяч фунтов, или даже всю эту сумму полностью, все-таки продать свою долю château, и пришел к выводу, что захочет. Десяти тысяч было недостаточно, чтобы обеспечить ее или изменить ее жизнь. Жаль. Если château продадут, Гарри и Керри лишатся дома, издательство придется закрывать или перевозить в другое место, а это предприятие чрезвычайно сложное, практически неподъемное. Если Руперту придется платить где-то в другом месте арендную плату, то он, вероятно, не сможет работать с выгодой, а если бы он остался на месте, то у него был бы шанс преуспеть. Все говорило в пользу того, чтобы сохранить château, каким бы допотопным он ни был, тогда как потеря замка означала крах для всех. Маленькая надежда была на то, что, может быть, у Керри будет достаточно денег в Англии, после того как будут выполнены все обязательства по завещанию, и она сможет выкупить доли Поузи и Виктуар. Но в общем он не надеялся, что ей хватит на это денег.
Глава 54
Эми уже неделю отзанималась в школе кулинарии, и этого оказалось достаточно, чтобы она пришла к выводу, что этим мастерством она сможет овладеть. У нее даже возникло предположение, что она, может быть, не лишена способностей кондитера и специалиста по приготовлению пюре: ее gougère
[148] (первый урок) вышел очень вкусным, и velouté de chou-fleur
[149] тоже. Эми получила представление о супах-пюре, о пюре из бобовых и о принципах приготовления rôtisserie
[150], под которым подразумевалось не приготовление мяса на шампурах, как она всегда думала, а простое прожаривание, и вся хитрость состояла в установлении правильного температурного режима в духовом шкафу, в зависимости от качества мяса, что было вполне доступно для ее понимания. Может быть, все превосходство французской культуры объясняется аурой таинственности, искусно созданной вокруг нее, и поэтому вызывающей трепет, но не имеющей под собой ничего такого особенного? Эми уже на самом деле предвкушала, какой невообразимо искусной мастерицей она станет, когда закончится пятинедельный курс обучения, и как удивятся этому ее родители и друзья.
С французским языком положение было иное. Тут она чувствовала себя отстающей, хотя учительница и уверяла ее, что она успевает лучше, чем многие другие американцы, и что ее успехи значительно больше, чем у китайцев или японцев, которые, по-видимому, или совсем не могли освоить этот язык, или, понимая его принципы, не могли добиться правильного произношения. По крайней мере, отчетливый американский акцент Эми не мешает ее понимать. Французская учительница, мадемуазель Годрион, не понимала, что Эми эти слова очень больно ранили, не говоря уже о том, что они оскорбляли ее азиатских друзей. Эми хотела говорить, как настоящая француженка, а не как американка; она хотела, чтобы ее не отличали от тех, для кого французский язык — родной; она мечтала овладеть самой сердцевиной культурных начал, которые можно было получить только с языком, но которые, увы, все еще оставались для нее скрытыми во мраке.
И теперь мало-помалу Эми начала понимать, что ничего этого ей не добиться. Она всегда будет говорить, как американка. Даже не говоря о произношении, грамматика тоже поддавалась ей с трудом, и было все еще совершенно невозможно разговаривать в магазинах или на публике, а ведь она была жизнерадостным и общительным человеком, и знала это. Они с мадемуазель Годрион добились больших успехов (Bonjour, mademoiselle. Comment-attez vous?
[151]). Навыки чтения отрабатывались с помощью обязательного ежедневного изучения «Фигаро» и «Парископ», но Эми не могла избавиться от ощущения, что прилагаемые усилия, вероятно, не оправдывают себя, потому что впереди нет никаких открытий, а если и есть, то она к ним просто не готова.
