Глава 37
Эми смотрела из окна своей квартиры на Сену. Перед ней открывался вид в серых тонах, коричневая грязноватая вода в реке и голые деревья — картина в тоне grisaille
[198]; это слово Эми выучила, когда смотрела в Лувре на картины, нарисованные углем. Казалось, что они в точности передавали настоящую природную палитру продуваемой ветрами Европы. Возможно, в марте здесь никогда не светит солнце, но Эми убеждала себя, что это не важно, ведь это такая небольшая цена за удовольствие узнать такое слово, как grisaille, хотя и маловероятно, что оно ей когда-нибудь понадобится.
Из окна Эми видела то самое место, где случайно столкнулась с Эмилем. В последние дни она не переставая думала об Эмиле. Эми старалась думать о нем спокойно, но хорошо понимала, что у нее это не получается. Она снова и снова вспоминала, как они пили кофе в кафе «Флор», сожалела о своей грубости и припоминала все, о чем он говорил, каждое его слово, и тон, и выражение лица. Это был свирепый приступ esprit de l’escalier
[199], и она перебирала в уме каждое неверное слово, которое она сказала.
Возможно, его неожиданное дружелюбие было вызвано не тем, на что она надеялась: она его не привлекала. Вместо этого он сделал ей комплимент по поводу ее характера. Насколько ей было известно, никогда раньше никто не хвалил ее характер. Обычно люди нравятся друг другу по причинам скорее визуальным, поверхностным — по таким причинам, которые могли бы объяснить ее отношение к Эмилю. Она больше не могла скрывать от себя, что единственным человеком во Франции, с которым ей действительно хотелось разговаривать, был Эмиль, и это не говоря о том, что ей хотелось с ним в постель. Да. Кроме того, приходилось признать, что — увы! — из всех мужчин, с которыми она познакомилась во Франции, он — тот, к кому ее тянуло больше всех, — совершенно точно подходил под описание злодеев, о которых ее предупреждали тетушки, мама, а также огромное количество книг, рассказывающих о трагедиях богатых девушек: женат, неверный муж, иностранец. Может быть, она наконец приобретет необходимый французский опыт.
Все считали его красивым, даже французский кабинет министров, и почему у нее должно быть другое мнение? И она отвергла его дружбу, его извинения, его попытку к сближению, пусть даже в ней и не было ничего романтического — хоть он и говорил о красоте… Интересно, думала она, верит ли он в то, что красота — это тщательно продуманная идея; потому что это тоже говорило бы о его характере. Приступы самоосуждения почти довели ее до головной боли. Все отношения она строила неправильно: лыжный инструктор, барон, а теперь и тот, с кем она действительно хотела бы иметь эти самые отношения. По мере того как росло и становилось острее ее желание, теперь осознанное и окрепшее, усиливалась и ее негативная оценка того, что она сделала. Она разрушила свою жизнь из-за того, что была так груба с единственным мужчиной во всей Франции, которого она хотела, и эта неудача символизировала провал всего предприятия, которое привело ее сюда. В общем, она проиграла. Она никогда не сможет захотеть того, что смогла бы иметь, и не может иметь того, что хочет, — даже если бы она и знала, чего именно она хочет. «Как это по-американски», — сказал бы Эмиль.
Шли дни, и она старалась излечиться от своей одержимости Эмилем — так она стала называть свои чувства. Она вспоминала его безжалостную, довольно необоснованную критику американцев, не подкрепленную никакими реальными знаниями, и размышляла о том, что его знание трудов просвещенных общественных мыслителей, наподобие Кропоткина, довольно подозрительно. Может, он коммунист? С этой категорией людей Эми лично никогда не встречалась, поскольку в северной Калифорнии они не водились, хотя, конечно, в бесчисленных местных университетах было много марксистов, так же как и деконструктивистов, и новых историков — все зависело от того, когда вы заканчивали школу. Но если бы он был коммунистом, его, вероятно, не пригласили бы в это довольно консервативное правительство.
Что ж, ей не надо стараться понять француз скую политику, это все равно невозможно, как невозможно понять религиозные суеверия французов. Она слышала, что людей возят в Вальмери смотреть на то место, где стояла Жанна д’Арк.
Она позвонила Полю-Луи, чтобы узнать последние новости об этом деле, и он рассказал ей, что более ста восьмидесяти человек уже совершили экскурсию на снежных вездеходах системы Sno-Cat стоимостью двадцать пять евро за одно место, которую предлагала желающим Французская школа горнолыжного спорта. Саму святую больше не видели.
Эми позвонила также Джо Даггарту. У него новостей о Жанне д’Арк не было, но он по-дружески рассказал ей, что один немецкий город выступил с требованием убрать американскую военно-воздушную базу, ссылаясь на несчастный случай с лавинами в Альпах в качестве доказательства обоснованности их жалоб на то, что американские самолеты «Си-5 Гэлакси» портят им жизнь.
— Обычные маршруты полетов этих самолетов проходят вдалеке от Вальмери, — сказал Джо. — Но мы пока еще не все знаем.
Эми была уверена, что ей лично юридические осложнения не грозят, но ее все же беспокоили ежедневные телефонные звонки Сигрид, а теперь еще и телефонные звонки из адвокатской фирмы Сан-Франциско, которой были переданы на рассмотрение ее проблемы. Адвокаты подтвердили, что иск Керри действительно официально возбужден, и сообщили, что они ведут переговоры со своими заокеанскими коллегами, чтобы установить, кто будет представлять Эми во Франции, раз она настаивает на том, чтобы остаться здесь, вместо того чтобы благоразумно уехать.
— Приезжай домой, Эми. Учитывая, как изменилась ситуация в мире, нам всем будет лучше, если ты приедешь домой.
Однако насчет этого она уже приняла решение. Возможно, ей стоит прислушаться к предложениям Жеральдин и постричься. Эми не стригла волосы со времени окончания средней школы, поскольку научилась заплетать косу, стоя спиной к зеркалу. Она всегда думала, что длинные хвостики ей идут, — все так говорили. Она предприняла и несколько других шагов, на которые намекала Жеральдин. Это было необходимо, чтобы добиться совершенства, которое французы называли «soignée»
[200]. Например, Эми сделала несколько своеобразных массажей для лица, которые назывались «gommage»
[201], и это слово так напоминало английское «damage»
[202], что по-французски означает «dommage»
[203]. Обычно Жеральдин бывала права, о чем бы ни говорила, поэтому, может быть, Эми следовало прислушаться к ее совету насчет прически.
