Эми не считала, что ее планы осуществляются. Она не ощущала себя более культурной и умной, хотя после Вальмери она стала лучше кататься на лыжах. Она научилась готовить супы-пюре, но она никогда не будет свободно говорить по-французски. Мысль о доме по-прежнему казалась ей заманчивой, и перспектива остаться во Франции имела больше отрицательных моментов, чем положительных. Менее чем за месяц она оказалась в юридически опасной ситуации, и она невольно способствовала смерти человека; сердце ее разбито или скоро будет разбито, ей не с кем даже поговорить, и она не сделала заметных успехов в том, что прежде казалось ей таким заманчивым; по крайней мере, оказалось, что здесь нет ничего такого, чему она не могла бы научиться дома. Сама она осталась прежней! Она не чувствовала в себе никаких перемен. Но разве можно почувствовать, изменился ты или нет? Или внутренние изменения — это такой интимный процесс, который самому носителю изменений незаметен? Она очень надеялась, что изменилась хотя бы чуть-чуть… Да, решено: она поедет домой. И еще она должна встретиться с Керри.
Когда вопрос о будущем был решен, сердце Эми взлетело от почти ликующего чувства облегчения. Она устроит большую вечеринку — надо спросить Жеральдин, как это делается, — разбросает вокруг кучу денег и уедет, и ей никогда больше не придется думать о grisaille или gouache
[204]. Или, лучше сказать, она навсегда сохранит в памяти эти полезные термины, имеющие отношение к искусству, и еще многие другие термины, и значительно усовершенствованные лыжные навыки, и все это непременно пригодится ей в дальнейшем. Ничто не пропадет даром! И все же в глубине души она знала, что за этим ощущением счастья, возникшем после принятого ею решения, скрывается суть ее страданий, а возможно, самое сильное — и почти единственное — страдание, которое она испытала; ведь до настоящего момента жизнь не давала ей значительных поводов для жалоб. Была ли она теперь в горниле боли, которая выкует из нее замечательный, восприимчивый характер, все понимающую — зрелую — личность? Да, она на это надеялась: она надеялась, что это страдание, заставлявшее ее в иные минуты глотать слезы, принесет хоть какую-то пользу.
Для Поузи это было время пьянящего удовольствия. Несколько дней назад, после сцены с Рупертом и господином Осуорси, Поузи с Робином украдкой перебрались в отель у Северного вокзала, имевший немного сомнительную репутацию, и провели там несколько дней, пока не смогли получить приглашение от Бетт Маришеваль в ее загородный дом. Затем они некоторое время жили в симпатичной, увитой плющом гостинице в Нормандии. Теперь они вернулись в Париж, выполняя обещание Поузи почтить память Наполеона и съездить к нему на могилу
[205]. Мэзи де Контеланн, уехавшая за город, разрешила им до конца недели пожить у нее дома — это была роскошная квартира в шестнадцатом округе Парижа, и прислуга там была предусмотрительна и позволяла им оставаться в кровати допоздна, а иногда и днем. В остальное время они просто бесцельно бродили по городу, а по вечерам отвечали на чьи-нибудь приглашения. Круг французских знакомых Робина был почти таким же большим, как и круг его знакомых в Англии, и он наслаждался их реакцией на его появление вместе с мисс Венн. До него постепенно доходило, что хозяйки не очень рады тому обстоятельству, что к их гостям прибавилась Поузи, но, по крайней мере, он получал удовольствие от их удивления.
— Я приезжаю в Париж с тех пор, как был еще школьником, и все же я никогда еще его не видел, — сказал Робин, печально глядя на Поузи. Он думал о том, как она красива: такая свежая, полная жизни, такая цветущая — миниатюрное изображение девушки, бродящей за зеленой изгородью, если таковую можно было найти в семнадцатом округе Парижа. Если Робин и не мог полностью отделить ее в своем представлении от château, принадлежавшего ее семье, то только потому, что представление о ней как об обладательнице château, было таким волнующим. Поузи, конечно, разбирается в садах и в розах — эти две темы он особенно выделял в своих работах. Его строки о розах широко цитировались. Конечно, они с Поузи не станут жить в замке, они поселятся в коттедже и, кроме того, будут жить в его квартире недалеко от Кенсингтон-роуд. Робин смотрел, как она подогревает молоко, расставляет цветы в простом синем кувшине, и в его воображении эти сцены представали как картины Матисса, написанные в основном в синих, красных и желтых тонах. И она на столько лет моложе его! В конце концов ее аппетиты превзойдут его собственные, если уже не превзошли. Ничего, вполне возможно, что, поздно начав проявляться, его желание будет жить дольше, как осенние хризантемы или астры.
— О, Робин, — упрекнула его Бетт Маришеваль в среду во время своего приема, — в душе я всегда знала, что в конце концов вы выберете розу из английского сада. Как француженка и как хозяйка я не могу не чувствовать разочарования в вас. Практически я уже поставила на вас крест. Я сказала себе: «Он для тебя потерян». — И она улыбнулась Поузи, чтобы показать, что она не хотела показаться ей грубой. — Я даже не жду вас на лонгшампские вечера, которые вы всегда так любили…
Робин отчетливо стал понимать, что круг его французских друзей будет убывать, и это мгновенно заставило его взвесить относительные преимущества la vie mondiane
[206] на континенте и милых домашних радостей в Англии, и у него не возникло сомнений в том, что последнее предпочтительней первого. Но все равно, почему же французы не могут, как он, полюбить его хорошенькую девушку, одетую в такое очаровательное платье с цветочками, и под ним — он знал, а они нет — красный кружевной бюстгальтер и чулки с подвязками?
«Он такой красивый, хотя и худой, — говорила себе Поузи. — Ему надо немного набрать вес, он нуждается в заботе». Они поговорили о том, что у Робина неплохие шансы в следующий раз стать лауреатом в области поэзии. Поузи нравилось смотреть на Робина, когда он сидел в задумчивости. Ее удивляло, как любовь меняет представление обо всем на свете; при этом, очевидно, не имело значения, кого ты любишь, поскольку она почти уже не помнила, что несколько дней назад была влюблена в Эмиля. Ее изменила сама любовь, а изменение ее представлений о Робине тоже оказалось неожиданным: она воспринимала его как один из портретов, создаваемых на экране компьютера в полиции; его лицо трансформировалось из худого и староватого в красивое, чувственное, самое лучшее. Подумаешь, Эмиль. Возможно, когда влюбляешься в одного мужчину, это делает тебя более восприимчивой к следующей любви? Может быть, любовь — это просто состояние уязвимости или восприимчивости, как у новорожденных утят? Неважно, Поузи видела в этом и здоровую сторону, потому что ощущения были такими же — неимоверной радости из-за того, что ты вместе с любимым, и ничем не сдерживаемого восхищения. Благодаря этим чувствам она неожиданно для всех преобразится в хорошего человека, потому что будет рядом с мужчиной, работа которого предполагает восхищение, — и все это, благодарение Богу, на английском языке. Какую бы роль ни играло желание в ее почти забытом чувстве к Эмилю, чувство к Робину включало в себя и желание, и более интеллектуальную востребованность. Вот так вот.
