Неизвестно, было ли так на самом деле, но эта история иллюстрирует отношение русских к идеям министра финансов. Виттевское видение России как современной торговой державы имело такие же шансы укорениться в воображении его соотечественников, как и орхидея, высаженная в сибирской тайге.
* * *
Если у многих русских, когда Николай стал их царем, Дальний Восток вызывал энтузиазм, то в умах других сообщения об осложнениях на Тихом океане в 1894 г. порождали страхи. Автор «Вестника Европы» переживал из-за огромного населения беспокойного азиатского соседа
. «Сигма» (С.Н. Сыромятников), который часто комментировал события в Восточной Азии в «Новом времени», предвосхитил знаменитую поэму Владимира Соловьева: «…я позволяю себе просить русское общество, русских писателей, русских журналистов обратить внимание на то, что творится теперь на Востоке, и приготовиться к борьбе с грядущим панмонголизмом. Не только к борьбе за Приморскую область или Сибирь, а к борьбе за нашу историческую жизнь, за наше развитие и за те идеалы, которым мы сознательно служили столько веков»
.
Стремительное отступление китайцев смягчило эти страхи. Но в последующие годы Китай явился источником иного рода тревог. Как и на западном побережье Северной Америки, в последние годы XIX в. наплыв в Восточную Сибирь манзов, как здесь было принято называть китайских мигрантов, не приветствовался местным русским населением
[172]. Газеты во Владивостоке начали требовать от властей «облегчить борьбу русского рабочего с противодействующими ему влияниями наплыва в край китайцев и при конкуренции в области ручного труда»
.
Генерал Куропаткин был не единственным, кто озвучил тревогу в связи с «наплывом желтой расы». «Русская мысль» в феврале 1897 г. жаловалась, что в этом случае «Сибирь сделалась бы вполне нерусскою», и убеждала: «…мы должны охранять каждую десятину в Сибири для русских»
. В свою очередь, «Сибирский вестник» отмечал годом ранее: «…на восточных наших окраинах китайцы являются в той же роли, со всеми ее последствиями, в какой на западных окраинах являются евреи»
. Иногда русские газеты даже перепечатывали западные диатрибы, направленные против иммигрантов
.
[173] И все же, если вспомнить желчность «San Francisco Examiner» Уильяма Рэндольфа Херста, надо признать, что русская пресса гораздо меньше паниковала из-за манзов во Владивостоке и Хабаровске, чем североамериканские газеты по поводу меняющегося этнического состава Калифорнии и Британской Колумбии.
Боксерское восстание естественным образом усиливало тревогу из-за неспокойной восточной империи, особенно среди писателей и художников. Радикальный литературный критик Николай Михайловский, например, был убежден, что исполнялись самые зловещие предсказания Владимира Соловьева: «Мы сейчас увидим, что литература мрачных ожиданий военного или мирного, но во всяком случае грозного для Европы монгольского потока далеко не исчерпывается тремя писателями…»
Знаменитый баталист Василий Верещагин был также обеспокоен Боксерским восстанием
. Летом 1900 г. он опубликовал пространную серию статей о недавнем путешествии по Дальнему Востоку, в которой звучал испуг, удивительно напоминающий страхи Куропаткина. Возможно, Восток оказал схожее воздействие на воображение Верещагина, потому что у него с Куропаткиным было общее прошлое. Оба сделали свои карьеры во время войн в Средней Азии в 1870-е и 1880-е гг. и дружили впоследствии
. В представлении общества имена обоих были крепко связаны с Туркестаном. Если Куропаткин был летописцем завоевания, Верещагин был признанным художником той кампании.
Если и могло показаться, что ранние картины Верещагина прославляли сражения в Средней Азии, то теперь он недвусмысленно выражал свое отрицательное отношение к завоеванию Востока
[174]. В одной из статей он вспоминал, что в свое время выступал против захвата долины Или
. Художник также резко возражал против аннексии любых земель в Маньчжурии и Синцзяне в трудную для Цинов пору. Верещагин предупреждал, что такая аннексия сулит России «массу очень тяжелых обязанностей, потому что как ни велика, ни могущественна Россия, но и она может надсадиться над миссией вести, усмирять и цивилизовать несколько десятков миллионов народа чужой расы и тем надолго отвлекать все силы и заботы государства на этих малоинтересных сограждан». Он заключал: «Чем меньше у нас будет населения с мужскими косами, тем лучше»
.
Как и военному министру, Василию Верещагину не давала покоя демография. Его часто тревожило огромное неравенство белой расы и «600 миллионов желтолицых и узкоглазых» азиатов
. Верещагин полагал, что победить такого многочисленного противника невозможно:
Напрасно думают, что нанесут ущерб этому государству, если убьют у него 20-50-100 000 народа — это буквально капля в море, и если будут у них пушки и ружья, они, при своем философском воззрении на жизнь и смерть, будут лезть и лезть на наши штыки, лезть сотнями тысяч, миллионами!
Художник был согласен с Куропаткиным, что Запад станет свидетелем нового великого наступления Востока в новом веке: «Мне думается… что опасность нового нашествия с Востока очень велика, почти неотвратима в будущем, так что вопрос сводится лишь к тому, когда оно может осуществиться»
. Он повторял, что русские должны тщательно избегать таких ненужных провокаций в отношении азиатского соседа, как аннексии территорий. Верещагин также повторял призыв военного министра к белым нациям объединяться перед лицом серьезной опасности: «Интерес Европы… в том, чтобы прямо сделать невозможным осуществление “желтого призрака” задержкою его до тех пор, когда население России удвоится, и она будет в состоянии первая принять на свою грудь удар дракона…»
Отказываясь объединить свои силы, христианство обрекало себя на судьбу строптивых князей Киевской Руси: «Если европейцы встретят натиск многомиллионной армии желтолицых так же недружно, так же разрозненно, как это делали русские удельные князья, при первых попытках азиатских полчищ, несколько столетий тому назад, то их ждет печальная участь»
.
