Исходя из этого, Кох нашел способ сделать фотографии живых микробов непосредственно через микроскоп. Вооруженный только самыми основами теории, Кох приступает к поиску бактерий, ответственных за болезни, ставшие бичами всех современных больниц: гнойную лихорадку, краснуху, столбняк, гангрену. В ходе его изысканий ему открылось, что гнойная лихорадка и вправду вызывается бактериями. А ведь это предположение и легло в основу листеровского метода лечения ран, хотя сам Листер так и не смог доказать их существования. «Опыты по этиологии заболеваний, вызываемых раневыми инфекциями…» («Untersuchungen ber die tiologie der Wundinfektionkrankheiten…») Таково было заглавие второго труда Коха, в котором он впервые дал точное описание «убийце из темноты» и доказал его существование в экспериментах над животными. И это было только начало, поскольку возбудителей прочих многообразных раневых инфекций распознать оказалось значительно сложнее, чем возбудителей сибирской язвы. Но в этом ему помогла очередная революция в мире медицины и, прежде всего, хирургии.
В том я был убежден, когда покидал Вольштайн. Всего несколькими месяцами позже Роберт Кох в качестве правительственного советника при Кайзеровском управлении здравоохранения был вызван в Берлин. К наиболее выдающимся его достижениям этого периода, ставшего наиболее плодотворным, принадлежит открытие в 1882 году возбудителя туберкулеза и позже, в 1883-м, бацилл холеры. Расцвет его научной работы пришелся, к несчастью, на закат его жизни. Кох умер в 1910 году.
Отправляясь в незнакомый мне Вольштайн, я оставил Сьюзен, мою жену, в Галле, в доме профессора Фолькмана, который был первым из немецких хирургов, кто в 1872 году доверил свою клинику и пациентов антисептическому методу Листера и с тех пор стал его ярым приверженцем. Самочувствие Сьюзен внушало некоторые опасения: она жаловалась на легкое недомогание, которое в действительности было предвестником тяжелого заболевания, поселившегося в ее теле значительно раньше. Поэтому по возвращении от Коха я поспешил в Галле, чтобы оттуда вместе со Сьюзен отправиться в запланированное нами летнее путешествие по французскому побережью Бискайского залива.
Только ступив на порог красивого дома Фолькмана, в салоне я застал Сьюзен за беседой с неким молодым человеком. Он говорил с американским акцентом, но одежда его выдавала в нем англичанина.
«Любимый, – обратилась ко мне Сьюзен после наших первых приветствий, – это мистер Хальстед из Нью-Йорка. Он учился в Терапевтическо-хирургическом колледже и работал в нью-йоркской больнице Бельвью Хоспитал, а теперь вот уже два года живет в Европе. Здесь он успел поработать у профессора Бильрота в Вене, профессора Тирша в Лейпциге, у профессора Бергмана в Вюрцбурге. И теперь он практикуется у профессора Фолькмана. Он особенно интересуется теорией Листера и антисептикой. И конечно, мы оба с нетерпением готовы выслушать все, что ты сможешь рассказать нам о профессоре Кохе…»
Хальстед был худощавым молодым человеком с атлетически развитыми, широкими плечами и своенравным выражением на несимметричном лице, откуда близоруко глядели умные глаза, а по обеим сторонам топорщились крупные уши.
Внешне он являл собой образец ухоженной, даже, пожалуй, чрезмерной элегантности, которая отличала его и все последующие годы. Но еще более бросались в глаза робость и замкнутость его натуры, едкая ирония во взгляде, которые он старательно прятал за вежливостью и обходительностью.
По всей вероятности, в эти часы нашей первой случайной встречи он, как и я, не мог предположить, что сыграет довольно важную роль в тогда только предстоявшей борьбе за распространение антисептики по всем операционным залам мира и, прежде всего, Америки, а особенно Нью-Йорка; что именно ему суждено было сделать совершенно особенный вклад в победу листеровского метода.
«Тот факт, что и по ту сторону океана есть кто-то увлеченный методой Листера, – вступил я, – чрезвычайно радует меня, ведь по опыту я могу судить, что такие случаи редки. Эта теория рождалась буквально на моих глазах, я был свидетелем нескольких важных вех ее создания, а потому попытался сделать ее приверженцами американских хирургов. Но все это настолько же безнадежно, как и попытки склонить на сторону Листера английских медиков – вы, конечно, знаете, что ее последователей на родине Листера крайне немного. Однако же открытие господина Коха должно, пожалуй, кое-что изменить».
«Вероятно, – отозвался он, – но все же не стоит ожидать, что эти люди вот так запросто поверят в историю о нехороших бактериях. Ведь эти «спасители человеческих жизней» за всю свою жизнь даже единожды не вымыли перед операцией ни рук, ни инструментов, они так заносили свое операционное платье, что оно одеревенело от засохшей крови и гноя. Чтобы внедрить антисептику в хирургическую практику, потребуется воспитать новое поколение хирургов. При всех упомянутых обстоятельствах пример Листера может послужить лишь хорошим началом…»
«Как это понимать?» – спросил я.
«Очень просто, я полагаю, – отрезал он. – Листер никогда не видел никаких бактерий, а лишь догадывался об их существовании. Потому он разработал стратегию борьбы с воображаемым врагом, о чьем образе жизни не догадывался, чьих уязвимых мест не знал. Теперь же господин Кох сделал бактерии доступными человеческому глазу. Метода же Листера – чистой воды эмпиризм. Ее место рано или поздно займут точные научные теория и метод. Ваша супруга уже рассказала мне, что вы не знакомы лично с вюрцбургским профессором фон Бергманом…»
Я кивнул.
«Я полагаю, вам стоит с ним познакомиться, – заключил Хальстед. – Он родом из города Дерпта в одной из прибалтийских провинций России и три года назад в качестве военного хирурга принимал участие в Русско-турецкой войне. Там, разумеется, в его распоряжении не было карболки. Но верного заживления раны без каких-либо осложнений Бергман добивался, не делая, казалось бы, ничего особенного: он как можно быстрее накладывал гипсовую повязку на серьезно поврежденные конечности. В Вюрцбурге Бергман работает строго по методу Листера. За два года стараний он перевернул с головы на ноги всю старую больницу Юлиуса, чтобы только заставить персонал соблюдать Листеровы правила. Но он один из величайших систематиков, каких мне доводилось встречать в Германии, и он не успокоится, пока не выяснит, отчего раневые бактерии и без карболовой кислоты, а всего только под гипсовой повязкой не вызывают нагноений. Полагаю, нам предстоит пережить еще множество открытий и потрясений…»
«Полностью согласен с вами», – отозвался в ту же секунду Фолькман, незамеченным проникший в салон. Он приблизился к нашей компании, высокий и стройный, с густой, окладистой рыжей бородой. На нем были брюки в шотландскую клетку, яркими узорами расшитый черный сюртук и свободно повязанный артистический красный галстук, который вызвал столько восторгов Сьюзен.
Но и сам Фолькман был столь же незауряден, сколь и его внешность: его характер, казалось, определяли только энергичность, упорство и решительность, присущая немецким романтикам мечтательность и безграничная доброта. Ему тогда еще не было и пятидесяти, но смерть уже склонилась над ним: до самого конца, который, к сожалению, наступил раньше срока, его будет мучить тяжелейшее заболевание позвоночника. Но ровно столько же он со всей жестокостью подавлял в себе болезнь. В борьбе за идею он становился разъяренным тираном. Его выступления в пользу антисептики поссорили его с венским профессором Бильротом, который до того был его близким другом. Но и этого Фолькману оказалось недостаточно, чтобы отступиться от идей Листера. И тот же самый человек, будучи главным военным врачом целого корпуса немецкой армии, во время осады Парижа писал волшебные, дивные сказки. Книга его сказочных историй «Мечтания у французских каминов» даже принесла ему некоторую литературную известность. Ученики Фолькмана, профессора хирургии, очень любили своего учителя, поскольку он всегда проявлял необыкновенную фантазию, воспитывая их. Его чувствительность стала одной из главных причин, по которой после Франко-германской войны он, в крайней степени отчаяния (французы тогда из-за раневых инфекций потеряли 10000 из 13175 человек, которым была произведена ампутация; в немецких полевых госпиталях едва ли вообще был хоть один случай выздоровления бойца, потерявшего конечность, а сами госпитали можно было опознать еще за километр по разносящемуся вокруг них зловонию), взялся за поиски спасительного средства. Хотя изначально он и отнесся к открытию Листера скептически, все же решил написать ему. С абсолютной уверенностью можно заявить, что Фолькман стал ключевой фигурой в борьбе за распространение антисептики.
