За рекордно короткое время листеровский «шпрей» исчез из операционных всего мира. В 1887 году Листер и сам, нимало не колеблясь, объявил об избыточности этой меры. Не оставалось никаких сомнений, что Листер отошел от застарелых ошибочных теоретических воззрений. Но, по сути, для масштабов практического применения его метода это не имело никакого значения. Ведь пока он боролся против витающих в воздухе бактерий, невольно от этапа к этапу он шагал все шире, начав также наступление на микробов, обитавших на руках, инструментах, лигатурах и прочем шовном материале. Он рассудил, что они соприкасаются и с раной, и с воздухом, таким образом являя собой промежуточных носителей болезнетворных микроорганизмов. Тот факт, что новые научные знания, опровергшие представления Листера, пролили свет на истинное происхождение микробов, не имел для конечного результата никакого значения.
Однако исследования в клинике Бергмана выявили еще одну проблему. Местные медики задались вопросом: насколько действенными были средства, которые употреблял Листер для борьбы с бактериями? Не было ничего проще, чем начать разведение бактерий, или, говоря другими словами, микробов, которые теперь стали видимыми, на специальных нитях, которые затем следовало погрузить в карболовую кислоту или сублимат, а после снова поместить в питательную среду. Так можно было сделать выводы об их поведении – размножении или неразмножении. Так можно было бы выяснить, можно ли уничтожить их при помощи карболки или сублимата.
Теперь наука оказалась в состоянии с точностью установить, как долго следует воздействовать на бактерии и споры упомянутыми химикатами, чтобы умертвить их. При вычислении необходимого времени воздействия хирурги оперировали минутами, часами и даже днями. Исследования показали, что двухпроцентный раствор карболовой кислоты за одну минуту уничтожал возбудителей сибирской язвы, но пятипроцентный раствор кислоты даже при суточном воздействии был не способен оказать какое-либо влияние на более стойкие формы бактерий – споры.
Эксперименты с сублиматом дали похожие результаты. Но можно ли было объяснить неудачи, постигшие в работе Листера, тем, что карболовая кислота элементарно не действует на некоторые виды бактерий? Новые эксперименты готовили новые, иные потрясения. Как выяснилось, химикалии были фактически бессильны в отношении грязи и жиров. Бактерии укутывались в них будто бы в защитную накидку. Не по этой ли причине все обработанные воском шовные материалы и лигатуры, несмотря на упорное отмачивание в растворе карболовой кислоты, все равно вызывали нагноение? Так зажегся огонек в кромешной темноте, сквозь которую пробирался Листер, ведомый скорее собственной интуицией, чем точными экспериментальными данными.
Роберт Кох в ходе ряда экспериментов доказал, что есть средство, которое по своим антибактериальным свойствам превосходит любой карболовый раствор, любое химическое соединение. Это был водяной пар. Горячий пар убивал бактерии и споры, которые выживали после контакта с химическим раствором любой концентрации. Поскольку в свежие операционные раны бактерии могли быть занесены только на руках, инструментах и перевязочном материале, то, как заключил ассистент Бергмана Шиммельбуш, будет достаточно поднести те самые инструменты, перевязочный и шовный материал к струе горячего водяного пара, чтобы добиться абсолютной стерильности. И Шиммельбуш не преминул воплотить свою идею на практике. Практически одновременно с французом по фамилии Террье он сделался изобретателем паровой стерилизации, которая за очень короткое время получила признание хирургов по всему свету. В то же самое время в лаборатории немецкого хирурга Густава Адольфа Нойбера, который трансформировал кильскую клинику, где он работал, в своего рода полигон для широкомасштабных испытаний антисептических методов, были созданы новые инструменты. Они были лишены ставших привычными деревянных рукояток, плохо уживавшихся с горячим водяным паром. Они были полностью металлическими, что позволяло кипятить их в воде. Металлические инструменты также стали достоянием всего мира хирургии.
Но был еще один, решающий фактор, на который никак нельзя было повлиять ни кипящей водой, ни горячим водяным паром. Это были руки хирурга. Во второй половине восьмидесятых годов предпринималось бесконечное число экспериментов. Руки мыли водой, драили щетками, терли стерильными платками и смоченными спиртом или сублиматом тампонами. Тем самым удавалось добиться видимой чистоты, но абсолютной стерильности это, разумеется, обеспечить не могло. Врачи пробовали намазывать руки разномастными стерилизующими пастами, но они размокали еще до окончания операции. Немецко-австрийский профессор Микулич, о котором еще зайдет речь в этой книге, был первым, кто облачился в обработанные горячим паром нитяные перчатки. Но, само собой разумеется, они быстро пропитывались влагой во время работы, поэтому их приходилось постоянно менять.
И тогда, летом 1890 года, из Балтимора поступили на первый взгляд совершенно заурядные новости. Местом действия стал только что основанный Университет Джона Хопкинса, а главным действующим лицом выступил Уильям Стюарт Хальстед, тогда уже профессор хирургии в Балтиморе. Хальстед разрешил проблему «грязных рук».
Я ни разу больше не встречался с Хальстедом с момента нашей непродолжительной беседы в доме Фолькмана в Галле. И вот в июне 1886 года, случайно оказавшись в Нью-Йорке и прогуливаясь по Двадцать пятой улице, между Мэдисон и Четвертой авеню я набрел на дом, в котором, как обещала дверная табличка, должен был жить Хальстед вместе с доктором Томасом Макбрайдом.
И в тот июньский день, недолго думая, я позвонил в дверь, но дома оказался только Макбрайд. Он был на пару лет старше Хальстеда, но так же, как и он, принадлежал к числу наиболее состоятельных и популярных врачей Нью-Йорка. С некоторой нерешительностью, после долгих колебаний Макбрайд сообщил мне, что Хальстед уехал на лечение в одну из больниц Пенсильвании. По его словам, дата возвращения Хальстеда едва ли могла быть кому-то известна. Также не смог он сообщить мне ничего конкретного о том, почему Хальстеду потребовалось лечение, что показалось мне странным. Эта встреча насторожила меня, поэтому в последовавшие несколько дней я предпринял небольшое расследование. Мне удалось выяснить, что Хальстед на себе ставил эксперименты с кокаином, который тогда употреблялся в качестве местного обезболивающего средства. Эти эксперименты сделали его наркозависимым. Курс лечения, который он тогда проходил, был курсом лечения воздержанием, причем он был уже не первым на его опыте. Но позволю себе вернуться к этой трагической главе из жизни Хальстеда несколько позже, когда мое повествование вплотную подойдет к истории открытия местного обезболивания. Но тогда, в июне 1886-го, выяснить о нем что-либо было практически невозможно, и все его знакомые вели себя так, будто навсегда вычеркнули Хальстеда из своей жизни, а его имя – из адресной книжки, посчитав его кокаиновую зависимость неизлечимой. Однако когда в начале 1890 года я впервые оказался в Балтиморе, чтобы взглянуть на Университет Джона Хопкинса и почти достроенное здание местной больницы, я был весьма озадачен, обнаружив там Хальстеда в должности профессора хирургии и в статусе представителя новой медицинской школы. В момент нашей второй встречи Хальстед занимал две комнаты в четвертом этаже больницы. Ввиду пережитого в нью-йоркский период шока его характер претерпел изрядные изменения, но при этом Хальстед не утратил ни капли прежней элегантности и вел все тот же утонченный образ жизни. Он заставлял маляров бесконечно перекрашивать стены его жилища, пока наконец они не приобрели оттенок, в точности отвечавший его вкусу. Старая, дорогая мебель, которой были обставлены его комнаты, наличествовавший и притом растопленный камин красноречиво заявляли об аристократической натуре их хозяина. Одну из стен украшала внушительных размеров копия Сикстинской Мадонны.
