Он пригласил меня войти и выпить с ним кофе. Оказавшись внутри его жилища и застав за приготовлением обещанного напитка женщину, я был весьма удивлен. Кофе в этой семье готовился особенным способом. Хальстед не постеснялся самостоятельно заняться извлечением из неперемолотых еще зерен тех, что, по его мнению, были пережарены, и делал он это с тем же усердием, с каким разглаживал складки на скатерти, на которую позже будет подан ужин, или готовился к проведению операции по новому, экспериментальному методу.
Я заметил, что, к удовольствию Хальстеда, его гостья уже освоила сложную технологию приготовления напитка. Он представил ее как мисс Кэролайн Хэмптон, главную медсестру операционной. Она понравилась мне не только из-за ее красоты и ухоженности, но и из-за благородства ее манеры держать себя, в которой было что-то от вежливо-дружелюбного достоинства Хальстеда, и эта черта делала еще мягче и без того присущее южанам обаяние. Из всего только нескольких фраз, с которыми она обратилась ко мне, я мог заключить, что она получила превосходное воспитание и образование, а также отличалась особенной энергичностью. Через некоторое время она отлучилась, оставив нас наедине, – как и подобало благовоспитанной даме.
Хальстед и словом не обмолвился о своей личной жизни. Он поведал мне о некоторых своих планах касательно хирургического лечения заболеваний щитовидной железы и рака груди, а также рассказал о своей затее сделать «Джона Хопкинса» своего рода инкубатором для всех научных, связанных с хирургией идей Америки. Но ни единого слова не было сказано о том, что он к тому моменту уже сделал одно крайне важное открытие. Между тем именно оно могло претворить в жизнь идеи асептики, которые на своем пути в операционные наталкивались на новые и новые препятствия. Хальстед изобрел резиновые перчатки.
Позднее мне стало ясно, почему он тогда промолчал об этом и молчал до самого конца своей жизни – если мы не будем принимать в расчет его несущественные ремарки. В истории этого изобретения перемешалось объективное, общечеловеческое и очень личное, которое он с такой осторожностью прятал за каменной стеной и семью замками. И этим личным было его чувство к Кэролайн Хэмптон, которая вышла замуж за Хальстеда четвертого июня 1890 года, вскоре после моего отъезда.
С уверенностью можно сказать, что история Хальстедова изобретения всегда будет оставаться одним из чудеснейших эпизодов, которые только приключались на пути развития хирургии. Весной 1889 года мисс Хэмптон, едва только получив звание медсестры в Больнице Нью-Йорка, приехала в Балтимор. Вероятно, ее аристократичность еще издалека произвела на Хальстеда огромное впечатление. Она происходила из состоятельной семьи плантаторов-южан. Ее тетки старались привить ей любовь к образу жизни, который уже много десятилетий вели жители американского Юга, но, будучи особой крайне упрямой, она подняла бунт против местных одиночества, скуки и чрезмерной опеки родственников. Так, вверив себя в свои же руки, она отправилась в Нью-Йорк, чтобы стать медсестрой. Сразу почувствовав к ней симпатию, Хальстед назначил ее главной медсестрой операционного зала, только чтобы избавить эту гордую красавицу от необходимости подчиняться прочим медсестрам. Практически постоянно находясь рядом с ним, Кэролайн Хэмптон завоевала его робкое, онемевшее сердце.
Зимой 1889/90 годов на коже рук Кэролайн стали появляться некие пятна. Не было сомнений, что причиной тому был сублимат, который применяли для дезинфекции рук перед операцией. Он спровоцировал появление экзем, которые постоянно разрастались. Однажды они стали заметны не только на кистях, но и на предплечьях. К концу года Кэролайн встала перед выбором: или продолжить наблюдать за тем, как экзема уродует ее руки, или покинуть операционный зал, а с ним «Джона Хопкинса», Балтимор и Хальстеда.
Поскольку Хальстед никогда не рассказывал, что происходило у него на душе в те решающие для них двоих моменты, остается лишь догадываться, насколько живительно подействовал на его смекалку глубоко запрятанный страх однажды понять, что Кэролайн удаляется от него. Несколько дней спустя он стоял перед Кэролайн, протягивая ей пару перчаток из необыкновенно темной резины, которая должна была защитить ее руки, при этом нисколько не помешав в работе. До той минуты в мире не существовало таких перчаток. Резиновые перчатки, которые в то время носили анатомы, были сработаны из грубого материала, делавшего движения непозволительно неуклюжими. Их никак нельзя было использовать, чтобы оперировать на живом человеке или даже чтобы ассистировать при операции. Перчатки же Хальстеда, изготовленные по его заказу компанией «Гудъер раббер кампани», напротив, были тонкими и эластичными – как вторая кожа, разве что более темная. Кэролайн стала носить их с того самого дня и стерилизовала их водяным паром. Ее руки больше не страдали от действия сублимата. Кэролайн Хэмптон, сделавшись женой Хальстеда, покинула свое место в операционной, но остались ее перчатки. И эти перчатки, узнавшие мир как «перчатки любви», спасли еще много рук, которыми ассистенты выполняли незаменимую при любой хирургической операции работу.
Вскоре резиновые перчатки стали обязательным атрибутом всех операционных мира. Но они не только помогли в лечении человеческих ран – собой они прикрыли рану на теле антисептики. Теперь хирургия обладала всем необходимым, чтобы дотянуться до любого органа человеческого тела и излечить его, даже если сделать это было бесконечно сложно и даже если этот орган был крайне восприимчив к инфекциям. Второй высочайший барьер, который сдерживал развитие медицины, был блестяще преодолен.
Плоды
Сьюзен
Однажды я проснулся среди ночи, разбуженный кошмарным сном. Оглядевшись, я понял, что место рядом со мной, где обычно спала Сьюзен, было пусто.
Я увидел, что старинная стеклянная дверь, ведущая в сад, была широко распахнута. Охваченный необъяснимым страхом, я поднялся с постели, набросил халат и вышел из дома. Весь сад до самого побережья был залит почти что дневным светом, и Сьюзен, одетая только в свою темную ночную рубашку, стояла, опустив голову на высоко поднятые руки и прислонившись к сильно накрененному, опутанному диким плющом столбу, обозначавшему границы наших владений. Она заметила меня, только когда подошел я совсем близко и протянул ей навстречу руку.
«Сьюзен, – прошептал я, – Бога ради, что случилось, что произошло?»
Но она только покачала головой. «Ничего, – прошептала она в ответ, – ничего».
Я почувствовал, что она дрожит. Я взял ее на руки и отнес обратно в дом. Я уложил ее на подушки, укрыл одеялом до самого подбородка и склонился над ее лицом.
«Сьюзен, – потребовал я, – ведь что-то же произошло, что-то должно было произойти. Что ты скрываешь от меня?»
Но я напрасно проявлял настойчивость, пытаясь добиться от нее признаний. Я чувствовал, как самообладание вернулось к ней, будто бы маска, под которой укрылись последние следы испуга или, может, страха, и ее лицо больше ничего не выражало.
«Я ничего не рассказываю тебе… – прошептала она, – потому что мне нечего рассказать».
