Пока в нашей по-осеннему одинокой и заброшенной деревушке я нервно ждал ответа из Вены, у дверей нашего дома появился почтальон, который передал мне письмо из Кенигсберга. Это случилось двадцать седьмого ноября. В графе «отправитель» значилось: Карл Шонборн, директор Королевской хирургической клиники Кенигсберга. Несколько месяцев назад я писал ему – как, надо заметить, и многим другим, – поскольку был немного знаком с ним.
«Четыре дня назад, – писал Шонборн вечером двадцатого ноября 1880 года, – в недавно основанной хирургической частной клинике доктора Людвига Рыдигера в Кулме, что на Висле, была проведена операция. По своей сути она в точности соответствует той операции, о которой вы так настойчиво осведомлялись несколько месяцев назад. Доктор Рыдигер, которому на данный момент приблизительно тридцать лет и который до работы в клинике служил приват-доцентом в Иене, удалил полностью закупоренный злокачественной опухолью пилорус и после соединил желудок, до того несколько уменьшенный в размерах, с двенадцатиперстной кишкой. Насколько мне известно, речь идет об очень кстати упомянутой вами в свое время операции по методу Пеана, то есть второй операции подобного рода. К сожалению, подробностями я пока не располагаю». Далее он писал: «Но решающее значение, как мне кажется, имеет тот факт, что доктор Рыдигер делает чрезвычайно оптимистичные заявления в отношении будущего его операционного метода и чрезвычайно доволен тем, как проходит реабилитация его пациента. Так скоро, как это только возможно, я отправлю вам более подробный отчет».
Но когда я вошел в комнату Сьюзен, она, скорчившись и прижав обе руки к животу, лежала на боку, и ее лицо, на котором всегда читались мужество и самообладание, исказилось от боли.
«У тебя начались боли… Почему ты сразу же не позвала меня? О, Сьюзен, почему ты не позвала меня…»
«Пожалуйста – не спрашивай – пожалуйста – оставь меня одну – пожалуйста…»
В ее взгляде было столько мольбы, что я, хотя и не желая того, послушался и вышел из ее комнаты, спустился вниз. До меня донеслись звуки, по которым я понял, что Сьюзен снова тошнит. Это мучило меня, ведь я знал, почему она прогнала меня… Она не хотела, чтобы кто-то был свидетелем ее пыток, и боялась, что они могут разрушить ее чистый, непорочный образ, заставить усомниться в ее красоте. Но через какое-то время Сьюзен снова позвала меня. Она лежала у окна, спокойная и расслабленная, с выражением безмятежной, отвоеванной у страданий теплоты на лице…
«Садись рядом со мной», – предложила она.
Я протянул ей письмо.
«Пожалуйста, не нужно… – произнесла она с такой настойчивостью и даже мольбой, что я снова не нашел в себе сил спорить с ней. – Пожалуйста, не нужно…»
Сегодня я понимаю, что двигало ей тогда. Я знаю, что она была абсолютно уверена, что ей мог быть уготован только один конец, а потому не давала вспыхнуть даже крошечному огоньку надежды, чтобы не страдать после от тяжкого разочарования. Тогда я промолчал. Но я уже решил упрямо бороться против судьбы и самого Бога, так упрямо, как никогда в моей жизни до этого случая или после него.
Через полчаса я отослал Шонборну телеграмму в Кенигсберг, также я телеграфировал и Рыдигеру в Кульм. В телеграмме к последнему я также описал клиническую картину Сьюзен и поставил в своем обращении к нему несколько коротких, но веских вопросов. В том числе я спросил, готов ли он прооперировать ее… Покончив со всеми делами на телеграфе, я направился к аптекарю и приобрел морфий, единственное средство для облегчения боли, которым мы располагали в те времена.
Через восемь мучительных дней я наконец получил ответное послание из Кульма и письмо из Кенигсберга. В телеграмме, которую я пытался удержать в моих дрожащих руках, говорилось: «Сообщите подробно о самочувствии пациентки и ее физических силах на настоящий момент. Без таковых решение принять не могу. Рыдигер…» Письмо было адресовано мне Шонборном. И в конверте я нашел вырезку со статьей, в которой были изложены детали проведенной Рыдигером шестнадцатого ноября операции на желудке.
Я тут же направил в Кульм новую телеграмму. Надиктовывая ее, я пошел на сделку с собственной совестью, потому что телеграмма содержала заведомую ложь. Она так изображала состояние Сьюзен, будто бы оно ничуть не изменилось с момента моего визита к Пеану или, по крайней мере, было таким же, как до первого болевого приступа. Я пытался унять внутреннюю тревогу, сочиняя доводы в пользу моей же неправды: что приступ накануне до сих пор не имел никаких последствий, что с тех пор Сьюзен немного поправилась, что каждый день по два раза она гуляла под руку со мной по саду. После я уселся за присланную статью. Там говорилось: «…Микотаджевич Юлиус, 64 лет, лишился матери, скончавшейся от чахотки, отец умер от старости. В течение последних двух лет непрерывно испытывает боли в подчревной области. До того никогда не страдал желудочными заболеваниями. Алкоголизм также никогда не входил в список его недугов. Четыре-пять недель назад он стал чувствовать тошноту, а боли усугубились, несмотря на строгую диету и морфий. Уже долгое время в течение всего дня пациент довольствуется лишь супами и некоторым количеством сухарей, но тем не менее регулярно просыпается каждую ночь самое позднее в 12 часов и до 4–6 утра не может уснуть, мучимый сильными болями. Так продолжается до тех пор, пока все съеденное им за день не будет выведено в виде рвоты… Пациент стал заметно слабее, в последнее время, поднявшись, он зачастую испытывал головокружение и плохо держался на ногах…»
Я выронил бумагу из рук. Так близко, так пугающе близко подступило все, о чем писал Рыдигер. Это было то самое состояние, в котором уже находилась Сьюзен.
«В соответствии с этими данными и данными анамнеза, – писал Рыдигер далее, – мы смогли поставить диагноз: ограниченная carcinoma pylori (раковая опухоль на пилорусе) без значительных срощений с соседними органами и, по всей видимости, не дающая метастаз. Приведенную клиническую картину мы посчитали благоприятной для проведения операции. Шестнадцатого ноября 1880 года, – прочел я, и во мне затеплилась надежда, – мы предприняли вмешательство».
Формулировки в статье Рыдигера были ясны и четки: его скальпель вошел в брюшную полость в районе linea alba и processus xiphoideus (мечевидным отростком грудины), затем Рыдигер продолжил разрез до самого пупка. После он рассекал мышцы слой за слоем, пока наконец не добрался до перитональной оболочки. Он вскрыл ее и закрепил края разреза на коже снаружи операционной раны так, чтобы через образовавшиеся воротца отчетливо просматривались внутренние органы. В глубине разреза показалась и сама опухоль. Рыдигер оттянул ее так далеко от операционной раны, как это было возможно, и отсек от желудка невероятное количество зловредных сетовидных тканей, таким образом достигнув задней стороны органа и самого привратника. Затем вокруг желудка он наложил собственноручно сконструированный «эластичный турникет», плотно примкнувший к пораженной части привратника… Турникет состоял из двух перетянутых резиной и «продезинфецированных в карболовом растворе» металлических прутов, которые с обоих концов можно было плотно прижать друг к другу посредством резиновых перевязей. Это следовало сделать, после того как один из них будет продет под желудком, а второй уложен поверх него. Они отделяли здоровую часть органа, в которой, несмотря на многочисленные промывания, сохранялись остатки пищи от пораженного опухолью пилоруса. Аналогичным образом Рыдигер накладывал турникет на двенадцатиперстную кишку. Он также отсекал ее от больного пилоруса и, делая решающий разрез, всячески препятствовал попаданию содержимого кишечника в брюшную полость, поскольку бактерии могли вызвать впоследствии воспаление брюшины. Наложение этого турникета требовало сноровки, ведь двенадцатиперстная кишка находится довольно глубоко.
