Судя по их ответам, здоровье маленького Алексея Николаевича было отменным.
Лишь год спустя, осенью 1905-го, до меня дошли слухи, которые ничего не говорили тем, кто их передавал, – мне же выдавали все. Однако до этого времени в Петербурге произошло много событий, оказавших большое влияние на судьбы царской семьи и царевича, хотя поначалу связующие нити еще не были отчетливо видны.
Я не имею в виду неудачную войну с Японией, начавшуюся в феврале 1904 года. Поначалу руководство страны, включая императора, совершенно недооценивало эту войну, считая ее «блошиным укусом» для нашей, как казалось, неприкосновенной империи, а некоторые даже видели в ней удачный маневр, отвлекающий от внутриполитических трудностей. Но война окончилась поражением, пробудив недовольство и всколыхнув революционные силы по всей стране. Однако петербургские знатные дворяне и богачи, определявшие жизнь в городе, были так далеки от этой войны, что легкомысленно забыли о поражении. Одни вернулись к своим развлечениям, интригам и личным делам, другие усердно отдавались религиозным и спиритическим фантазиям, надеясь остановить близящуюся катастрофу с помощью молитв и предсказаний, заклинаний и икон. Это относилось и к императору, который по-прежнему жил в царскосельской идиллии и отправил в Маньчжурию, на линию фронта, сотни тысяч икон Серафима Саровского, помогшего, как полагал царь, в рождении царевича.
Когда известие о том, что японцы уничтожили наш флот в Цусиме, пришло в Петербург, император играл в теннис. Когда ему – так рассказывала мне баронесса Ветлугина – передали телеграмму, он на минуту отложил теннисную ракетку и сказал: «Какая ужасная новость…» Потом снова взял ракетку и продолжал играть, словно ничего не произошло.
После игры он отправился в покои императрицы, пил чай, позднее обедал на балконе, не вспоминая о цусимской катастрофе. Баронесса Ветлугина полагала, что это свидетельствует о внутреннем величии царя… Но это говорило лишь о том, что он бежит от настоящего мира, боится любого соприкосновения с жестокими реалиями войны и политики и не желает выходить за пределы семейного круга.
Как следствие катастрофы на Дальнем Востоке, 9 января 1905 года, через несколько месяцев после того, как стало известно о болезни царевича, сильные внутриполитические трения привели к столкновениям в Петербурге. 9 января было воскресенье, холодный зимний петербургский день.
Улицы вдруг заполонили тысячи людей, в основном рабочие, которые шли к Зимнему дворцу, неся перед собой образы святых и портреты императора. Их возглавлял священник Георгий Гапон. Для открытого восстания рабочих пламя недовольства было еще недостаточно сильным. Они собирались всего лишь просить, но хотели сами рассказать царю о своих бедах.
Однако неосведомленность и равнодушие императора и его инстинктивный страх перед любым общением с массами уничтожили остатки веры в царя среди петербургских рабочих. Гапон ходатайствовал перед градоначальником генералом Фуллоном о разрешении на мирную демонстрацию. Разрешение было получено.
Однако шеф тайной полиции с этим не согласился. Как рассказывала баронесса Розен, радуясь твердости по отношению к «этой вечно недовольной черни», он сообщил царю следующее:
– Ваше величество, завтра народ будет стоять перед Зимним дворцом.
Император посмотрел на него так, как будто все это ему страшно надоело.
– Почему эти люди не могут оставить меня в покое? Все эти вещи волнуют меня и императрицу. Меня не будет в Зимнем дворце. Завтра я останусь в Царском Селе.
Шеф тайной полиции сказал:
– Я прикажу выставить цепь часовых с заряженными ружьями на случай беспорядков…
Император молча кивнул, уже занятый другими мыслями. Вскоре после этого он вместе с дочерями катался с большой горки, которую для них построили в отдельном павильоне в Царском Селе.
Однако шеф тайной полиции не только выставил перед Зимним дворцом цепь часовых. Желая преподать урок остальным, он сделал еще кое-что. Одному из многочисленных полицейских провокаторов, которые в то время расплодились в нашей стране подобно заразе, он поручил проникнуть в толпу рабочих и, когда демонстранты подойдут к часовым, бросить в солдат камень. Это был повод для того, чтобы открыть огонь.
Когда ничего не подозревавшие Гапон и рабочие шли по Невскому проспекту, солдаты внезапно преградили им дорогу.
– Назад, – крикнул командовавший ими офицер, – иначе будем стрелять…
Гапон выступил вперед. Он крикнул в ответ:
– Кто хочет помешать нам поклониться царю и изложить ему наши скромные просьбы…
За его спиной поднялись тысячи портретов царя и зазвучал российский гимн. В этот момент был брошен камень. Он попал в грудь офицеру. Сразу после этого раздались первые выстрелы. Пение оборвалось. Портреты царя еще некоторое время возвышались над головами в толпе. Потом люди в панике стали разбегаться по боковым улицам. Но выстрелы не прекращались. Когда площадь перед Зимним дворцом опустела, на ней осталось двести трупов.
Гапону удалось уйти. Но в тот же вечер он выступал на собрании в предместье Петербурга. Максим Горький вывел его на трибуну, и Гапон громко произнес:
– Пули гвардейцев убили в нас веру в царя. Отомстим этому проклятому народом царю и всему его отродью, всем министрам и угнетателям священной русской земли.
В нашем обществе это событие никого не поразило. Император сказал свое обычное «это ужасно» – и забыл о произошедшем.
Полиция усилила карательные части, с помощью которых она уже много лет пыталась бороться с растущим самосознанием масс и революционными устремлениями интеллигенции, разделявшей социалистические и демократические идеи. Ответом на это были покушения террористов на министров и губернаторов. Не прошло и месяца после «кровавого воскресенья», как в Москве бомба убила великого князя Сергея Александровича, зятя императрицы. Затем один террористический акт следовал за другим, пока 12 октября социалистическое движение впервые не показало свою настоящую силу: в этот день всеобщая забастовка парализовала торговлю и транспорт в Российской империи.
Впервые я почувствовал в петербургском обществе и среди моих высокопоставленных пациентов нечто подобное панике. Это настроение проникло и в Царское Село.
Во всяком случае, так казалось, потому что 16 октября царь подписал манифест, который впервые разрешал в России выборы и учреждал парламент – Думу. Однако один из моих коллег, доктор Фишер, который вскоре был призван ко двору в связи с заболеванием сердца у императрицы, но пробыл там недолго, так как говорил слишком честно, – доктор Фишер сказал мне уже 16 октября:
– Он сделал это только для того, чтобы сберечь свой покой…
Угроза революции снова миновала.
Паника в Петербурге утихла, жизнь вернулась в прежнюю колею: люди снова предавались иллюзиям, погружались в религиозные и прочие мечтания, в мир чудес и призраков.
Это возвращение произошло особенно быстро благодаря тому, что в те дни в Петербурге появился человек, который вскоре оказал решающее влияние на жизнь не только Царского Села, но и в первую очередь царевича. Это был Распутин!
