Во многих письмах Александра Александровича чувствуются боль и страдания в связи с большими и неоправданными потерями русских воинов.
5 сентября 1877 г. он пишет: «… Невыносимо грустно и тяжело то, что мы опять потеряли такую массу людей, дорогой русской крови пролилось снова на этой ужасной турецкой земле!..»
На следующий день, 6 сентября, признаётся: «… До сих пор брали всё прямо на штурм; от этого и была у нас эта страшная потеря, дошедшая за последнее время до ужасной цифры 16’000 человек убитыми и ранеными, а одних офицеров выбыло под Плевной до 300 человек» (10, оп. 1, д. 707, л. 70-72).
С возмущением цесаревич пишет о кровавых злодеяниях османов, творимых ими на болгарской земле:
«При занятии проходов в Балканах наши войска находили кучи отрубленных голов солдат и офицеров и тела страшно изуродованы! Какая мерзость! Из пойманных башибузуков (воинов турецкой иррегулярной армии. — Е. Т.) 4 человека были сейчас же расстреляны и, по показанию болгар, они всего больше неистовствовали и резали жителей» (там же, л. 134-135).
11 сентября 1877 г. великий князь просит цесаревну не ездить по театрам в такое тяжёлое, скорбное время для всей России. «Если ты хочешь мне сделать огромное удовольствие и если тебе это не слишком тяжело, не езди в театры, пока эта тяжёлая кампания благополучно не кончится. Я уверен, что и Мама разделит мой взгляд и все найдут это приличным и более достойным для моей жены. Прости меня, что это пишу тебе, потому что уверен, что ты и без того этого не делала бы и что тебе и самой казалось это неприличным. Так ли это или я ошибаюсь?..» (там же, л. 189-190).
12 октября в отряде наследника был убит турецкой пулей наповал в лоб его двоюродный брат, 28-летний князь, генерал-майор С. М. Лейхтенбергский, состоявший при Рущукском отряде. Этот молодой принц, красавец собой, был общим любимцем. «До того нас всех поразила смерть бедного Серёжи Лейхтенбергского, — писал Александр Александрович 14 октября из с. Брестовец, — ты можешь себе представить, когда видишь человека весёлого, здорового ещё за несколько часов и вдруг узнать, что он убит, это до того поражает, что не отдаёшь себе ясного отчёта в том, что случилось…
… В 8 ч вечера после обеда мы перенесли тело бедного Серёжи из его домика в здешнюю булгарскую церковь. Эта церемония по простоте обстановки и при чудной лунной ночи была удивительная. Несли его на носилках для раненых, и эти носилки уже были, как видно, много раз в употреблении, потому что они покрыты были кровью. Несли я, Сергей и все наши; впереди шли офицеры Невского и Софийского полков вместо певчих и отлично пели и мои конюшенные люди с факелами, а солдаты кругом с фонарями, а сзади священник и все остальные. Никогда я не забуду это печальное шествие. В церкви поставили тело на тех же носилках на пол, а тело прикрыли его пальто, и сейчас же отслужили первую панихиду и, могу сказать, положительно все молились усердно и искренно о бедном товарище. При церкви постоянно находится офицерский караул попеременно, один день мои атаманцы, а другой день от батальона Бендерского пех [отного] полка. Кроме того, 2 часовых у тела и постоянно дежурят день и ночь у тела, сменяясь попарно: Сергей, Эжен, Стюрлер, Воронцов, Литвинов, Ники Долгорукий, все мои адъютанты и все офицеры моего отрядного штаба» (10, оп. 1, д. 707, л. 155-156).
С наступлением распутицы и холодов тыловое обеспечение, особенно продовольственное и фуражное снабжение Ругцукского отряда, также как и всей Дунайской армии, значительно ухудшилось, что вызвало крайнее недовольство солдат и офицеров. «… Интендантская часть отвратительная, — сообщал цесаревич жене, — и ничего не делается, чтобы поправить её. Воровство и мошенничество страшное, и казну обкрадывают в огромных размерах…» (там же, л. 6).
Цесаревич серьёзно обеспокоен состоянием военно-медицинского обеспечения. Он пишет о том, что госпитали переполнены больными и ранеными, одетыми в грязное бельё, в котором их перевезли. «… Некоторые (раненые — Е. Т.) в сапогах и мундирах; рубашки у многих были все в крови, совершенно запёкшейся, как они были вынесены из дела, хотя некоторые лежали в госпитале по 5 и 6 дней…» (там же, л. 59—60). «Многие ужасно страдают и стонут, другие, напротив, такие молодцы; но, когда видишь постоянно всё новых да новых раненых и новые мучения, тяжело становится на сердце и поневоле думаешь: да когда же, Боже, конец этим мученьям, этим жертвам, этой ужасной войне! Тяжело и далеко непривлекательно вид этих несчастных здесь, на месте, в скверной относительно обстановке, в этот холод, без постелей, большей частью просто на соломе.
В Петербурге и, вообще, по всем городам России раненые блаженствуют и как бы в раю, а здесь, Боже, что они страдают, что претерпевают, через что проходят. Себе представить нельзя, какое впечатление и какой вид представляют наши госпитали теперь, осенью… Всё, что только можно сделать для улучшения больных и раненых, сделано у нас, да кроме того, сколько пожертвовано вещей, и Красный Крест снабжает всем, чем только может, а всё ещё мало на такую массу госпиталей и лазаретов» (там же, л. 167-168). Зная о том, что его супруга возглавила Российский Красный Крест и организовала пересылку на фронт тёплых вещей, медикаментов и различных подарков русским воинам, цесаревич 4 ноября пишет ей из с. Брестовец: «… Вчера в 11 часов утра получил посланные тобой вещи для офицеров и солдат. Первый транспорт уже роздан во все части, где в каждом полку устроена была лотерея и доставила большое удовольствие людям; и этим путём никто не был обижен, а иначе не знаешь, как раздавать вещи. Тюк с 20 пудами табаку, который по ошибке остался в Систове я на днях получил и послал в части…»
«Если будешь ещё присылать, — обращается Александр Александрович к цесаревне 5 ноября, — то, пожалуйста, побольше табаку и именно махорки. Главное удовольствие бедных солдат, и даже более удовольствия им делает махорка, чем чай, который они получают иногда от казны, а табак никогда, фуфайки очень полезны и хороши; набрюшников не стоит вовсе присылать; солдат не станет носить их и непременно сделает что-нибудь другое из них. Одеяла, чулки, колпаки и проч. — всё это хорошие вещи и нужны. Папиросы для офицеров тоже нужны, здесь трудно достать и дороги…» (10, оп. 1, д. 707, л. 181-182).
В одном из писем Александр Александрович выражает благодарность датским родственникам за то, «что в Копенгагене они устроили базар для наших раненых и это делает им честь, фуфайки, присланные Мама Бошзе, чудные и тёплые, и будет весьма приятно и полезно, если ты выпишешь ещё подобные для офицеров и солдат» (там же, л. 189). Следует подчеркнуть, что военно-медицинское обеспечение русской армии было лучше, чем во время Крымской войны, а в ряде положений стояло много выше, чем в иностранных (64, с. 307).
Так, в турецкой армии во время Освободительной войны 1877-1878 гг. количество умерших от болезней было очень велико, так как военно-санитарное дело в Турции находилось на крайне низком уровне. Об этом свидетельствует состояние турецкого военного госпиталя в Плевне, в котором турки оставили при отступлении 800 человек. По вступлении в город русские врачи застали в госпитале 600 трупов в различной степени разложения, остальные 200 человек были очень сильно истощены (371, с. 290—291).
