Чувства, которые предопределили этот знаменательный выбор, отражены в литературных трудах. В Средние века, как и сегодня, антипатия между двумя наследниками Рима была обоюдной. Прочтите отчет ломбардского епископа Лиутиранда саксонским императорам Отгону I и Отгону II о его дипломатической миссии к византийскому двору в Константинополе в 968 году. Если на минуту забыть дату отчета, обратив внимание лишь на тон и настроение, то можно подумать, что автор — американец, посетивший Москву в любое время после 1917 года. Прочтите также книгу византийской принцессы Анны Комнины об истории правления ее отца, императора Алексея, которому пришлось столкнуться с первым крестовым походом. Такое впечатление, что автор — образованная француженка, описывающая нашествие на Париж волны американских туристов со Среднего Запада, во всяком случае, эта аналогия уместна до тех пор, пока она не начинает описание арбалета — нового смертоносного оружия, которое каким-то необъяснимым образом открыли западные люди (несмотря на то что они не правы всегда и во всем). Вот если бы его сумели открыть византийцы, чья доля — всегда быть правыми! Этот пассаж из книги Анны Комнины мог бы с успехом быть жалобой русских в 1947 году по поводу американской монополии на атомную бомбу.
Почему же византийский Константинополь потерпел крах? И почему, с другой стороны, византийская Москва сохранила свою целостность? Ключом к обеим историческим загадкам является установление Византией тоталитарного государства.
Империи, подобно Римской или Китайской, дарующие мир на века некогда охваченным войной странам, завоевывают вследствие этого столь сильную признательность и уважение своих подданных, что последние просто не мыслят свою жизнь вне Империи и соответственно не могут поверить, что когда-нибудь этот, по всей видимости, незаменимый институт может прекратить свое существование. Когда исчезла Римская империя, ни современники, ни последующие поколения, отказываясь смотреть в лицо фактам, так и не согласились признать ее кончину; они при первой возможности постарались привести эти факты в соответствие со своими иллюзиями, вызвав к жизни дух Римской империи. В VIII веке христианской эры были предприняты решительные попытки оживить Римскую империю и на Западе, и на Востоке. На Западе попытка Карла Великого обернулась счастливой неудачей; а вот попытка, предпринятая в Константинополе Львом Сирийцем, увенчалась роковым успехом.
Критическим последствием успешного воссоздания средневековой Восточной Римской империи в колыбели византийской цивилизации стало то, что восточноправославная церковь попала в зависимость от государства.
В языческом греко-римском мире религия была неотъемлемой частью светской общественной жизни. Христианство, возникшее без позволения Римской империи, отстаивало свою свободу в атмосфере преследований и объявлений вне закона. Когда имперское правительство пришло к соглашению с церковью, оно, по-видимому, ожидало, что христианство займет ту же подчиненную и зависимую позицию, какую прежде занимало официальное язычество vis — vis Римского государства; а в греческой сердцевине империи, которая действовала еще три столетия после обращения Константина, это ожидание реализовалось в той или иной степени — если вспомнить, что случилось со св. Иоанном Златоустом, когда он не поладил с императрицей Евдоксией, или историю с папой Вигилием, навлекшим неудовольствие императора Юстиниана. К счастью для церкви, ей удалось освободиться из клетки официоза благодаря краху империи. Даже в Константинополе Вселенский патриарх Сергий в период чрезвычайного кризиса VII века общался на равных с императором Ираклием, а на Западе, где империя распалась за два столетия до этого и больше по-настоящему так и не возродилась, церковь не только обрела свободу, но и сумела ее сохранить. В нашем западном мире церковь в основном сохранила свою независимость от государства, а временами даже пользовалась преимущественным влиянием на него. Современные свободные церкви в протестантских странах и средневековая католическая церковь в еще не разделенном тогда западнохристианском мире находятся в русле нашей западной традиции, в то время как вновь образованные церкви в протестантских странах оказались чем-то исключительным в западной истории. Более того, даже в тех случаях, когда в какой-либо западной стране церковь попадала в зависимое от светской власти положение, эти незападные отношения между церковью и государством смягчались климатом духовной независимости, характерным для западного христианства в целом. Напротив, в византийском мире успешное воссоздание империи в VIII веке лишило Восточноправославную церковь той свободы, которую она на краткий период обрела. Но она согласилась на новое заточение не без борьбы. Битва шла в течение примерно двухсот лет, но окончилась тем, что церковь, по существу, стала одним из подразделений средневекового Восточноримского государства, а государство, принижающее церковь до такого состояния, нельзя назвать иначе как тоталитарным, если наше сегодняшнее понимание термина «тоталитарный» подразумевает, что государство устанавливает контроль над всеми сторонами жизни своих субъектов.
Средневековое византийское тоталитарное государство, вызванное к жизни успешным воскрешением Римской империи в Константинополе, оказало разрушительное действие на византийскую цивилизацию. Оно было злым духом, который затмил, сокрушил и остановил развитие общества, вызвавшего этого демона. Богатейший потенциал византийской цивилизации, попавший в оковы тоталитарного государства, прорывается вспышками самобытности в регионах, лежащих за пределами действенной власти Восточной Римской империи либо в следующих поколениях, появившихся уже после гибели империи: это и духовный гений сицилийского монаха св. Нила, образовавшего в X веке новую Великую Грецию в Калабрии из греческих беженцев-христиан с его родного острова, и творческий гений критского художника XVI века Теотокопулоса, которым Запад восхищается, зная его под именем Эль Греко. «Специфическая организация» византийского общества не только подавляла все предпосылки к творчеству, она, как уже упоминалось, привела самое цивилизацию средневековой Византии к преждевременному краху, лишив византийский мир возможности расширяться, не ввергая себя в борьбу не на жизнь, а на смерть между греческими апостолами византийской культуры и их основными негреческими приверженцами.
Подчинение Вселенского патриарха Константинопольского восточноримскому императору создало неразрешимую дилемму, когда языческий князь принял христианство.
Если бы новообращенный стал церковным субъектом Вселенского патриарха, ему пришлось бы по определению признать политическое верховенство восточноримского императора, а это для него было совершенно непереносимо. С другой стороны, если бы он отстоял политическую независимость путем назначения собственного послушного ему патриарха, он фактически имел бы право претендовать на равное с императором положение, что было непереносимо для императора. Эта дилемма, однако, нимало не беспокоила новообращенного русского князя Владимира, равно как и его наследников, ибо отдаленность Руси от Константинополя лишила остроты теоретическое верховенство восточноримского императора. Однако такая ситуация беспокоила болгарских князей, чьи владения лежали прямо у европейского порога Восточной Римской империи; поэтому, когда Болгария в конце концов, после недолгого флирта с Римом, сделала выбор в пользу Византии, в византийском мире не нашлось места для сосуществования греческой православно-христианской Восточной Римской империи и славянской православно-христианской Болгарии. Результатом этого стала столетняя греко-болгарская война, окончившаяся в 1019 году полным поражением Болгарии, но одновременно нанесшая победителю такие смертельные раны, что он, в свою очередь, в конце XI века не устоял перед атаками франков и турок. Единственной, кто устоял в византийском мире того времени, была Русь, не охваченная этими катаклизмами благодаря своей удаленности; вот так и случилось, что последний по времени из новообращенных в византийское христианство народов оказался избранным судьбой на роль Наследника Обета — роль, по рождению предназначенную, как считали византийцы, не для Запада, а для них самих.
