Подобное перемещение поля действия, которое мы распознаем в шекспировском изображении героев, выстраивая их в возрастающем порядке духовного роста, можно обнаружить и в истории цивилизаций. Когда ряд ответов на вызовы постепенно складывается в рост, мы обнаруживаем здесь, что по мере увеличения роста поле действия все время перемещается из внешней среды во внутреннюю социальную систему самого общества.
Например, мы уже отмечали, что когда нашим западным предкам удалось отразить скандинавское нападение, одним из средств, с помощью которого им удалось добиться этой победы над своим человеческим окружением, было создание могущественного военного и социального инструмента в виде феодальной системы. Но уже на следующей стадии западной истории социальная, экономическая и политическая дифференциация между классами, которую повлек за собой феодализм, породила определенные стрессы и напряжения, в свою очередь породившие следующий вызов, с которым столкнулось растущее общество. Западное христианство едва успело отдохнуть после отражения викингов, как столкнулось с новой задачей, требующей замены феодальной системы отношений между классами — новой системой отношений между независимыми государствами и их гражданами. Это пример двух последовательных вызовов вполне очевидно демонстрирует перемещение сцены действия из внешнего поля во внутреннее.
Мы можем проследить ту же самую тенденцию и в других исторических событиях, которые уже рассматривали в различных контекстах. В эллинской истории, например, мы видели, что все начальные вызовы проистекали из внешнего окружения: вызов горного варварства в самой Элладе и мальтузианский вызов, ответом на который явилась заморская экспансия, следствием же — вызовы со стороны туземных варваров и соперничающих цивилизаций, в свою очередь достигшие своей кульминации в одновременных контратаках Карфагена и Персии в первой четверти V в. до н. э. Однако впоследствии этот страшный вызов со стороны человеческого окружения был успешно преодолен в течение четырех столетий, начиная с переправы Александра через Геллеспонт и продолжаясь далее во время побед Рима. Благодаря этим победам эллинское общество наслаждалось теперь передышкой в течение примерно пяти или шести веков, в которые не последовало никакого серьезного вызова со стороны внешнего окружения. Но это не означало, что эллинское общество было вообще свободно от вызовов. Наоборот, как мы уже замечали, эти столетия явились периодом упадка, т. е. периодом, когда эллинизм столкнулся с вызовами, на которые ему не удалось ответить успешно. Мы уже видели, что это были за вызовы, и если взглянуть на них еще раз, то можно заметить, что все они являются внутренними вызовами, результатом победоносного ответа на предыдущий внешний вызов, так же как вызов, брошенный феодализмом западному обществу, явился результатом предшествующего развития феодализма как попытки ответа на внешнее давление викингов.
Например, военное давление со стороны персов и карфагенян побудило эллинское общество выковать в целях самозащиты два мощных социальных и военных инструмента — афинский флот и сиракузскую тиранию. В следующем поколении они породили внутренние стрессы и напряжения в эллинской социальной системе, что привело к Пелопоннесской войне и к реакции против Сиракуз их варварских подданных и греческих союзников. Эти потрясения, в свою очередь, привели к первому надлому эллинского общества.
В следующих главах эллинской истории оружие, повернутое вовне в ходе завоеваний Александра и Сципиона, вскоре было повернуто вовнутрь во время гражданских войн соперничающих македонских диадохов и соперничающих римских диктаторов. Подобным образом и экономическая конкуренция между эллинским и сирийским обществами за господство над Западным Средиземноморьем снова проявилась в недрах эллинского общества после победы над сирийским конкурентом в еще более опустошительной борьбе между восточными плантационными рабами и их сицилийскими или римскими хозяевами. Культурный конфликт между эллинизмом и восточными цивилизациями — сирийской, египетской, вавилонской и индской — подобным же образом проявился в недрах эллинского общества в качестве внутреннего кризиса эллинской, или эллинизированной, души: кризис, заявивший о себе в появлении культа Исиды, астрологии, митраизма, христианства и множества других синкретических религий.
Восток и Запад не перестают бороться
На границах моей души
.
В нашей собственной западной истории мы можем обнаружить соответствующую тенденцию вплоть до настоящего времени. В ранний период наиболее заметными вызовами, с которыми приходилось встречаться [западному христианству], были вызовы человеческого окружения, начиная с вызова арабов в Испании и вызова скандинавов и заканчивая вызовом османов. С тех пор современная западная экспансия стала в буквальном смысле всемирной и, во всяком случае, пока полностью освободила нас от старых забот, связанных с вызовами враждебных человеческих обществ
[448].
Единственным подобием эффективного внешнего вызова нашему обществу со времен второй неудачной осады Вены османами явился вызов большевизма, брошенный западному миру с тех пор, как Ленин и его сообщники стали хозяевами Российской империи в 1917 г. Однако большевизм угрожает доминирующему влиянию западной цивилизации пока что не далее границ СССР; и даже если однажды коммунистической системе удастся осуществить упования русских коммунистов, распространившись по всей поверхности земного шара, всемирная победа коммунизма над капитализмом не будет означать победу чуждой культуры, поскольку коммунизм в отличие от ислама сам имеет западное происхождение, будучи противодействием и критикой западного капитализма, с которым борется. Принятие данной экзотической западной доктрины в качестве революционного вероучения России XX столетия совсем не означает, что западная культура находится в опасности, но в действительности показывает, сколь мощным может быть влияние этой культуры.
В природе большевизма есть глубокая двусмысленность, проявившаяся в деятельности Ленина. Собирался ли он завершить или погубить дело Петра Великого? Своим переносом столицы России из эксцентричной цитадели Петра в центральную часть, во внутренние районы страны Ленин, по-видимому, провозглашает себя наследником протопопа Аввакума, старообрядцев и славянофилов. Здесь, как нам может показаться, является пророк Святой Руси, воплотивший в себе реакцию русской души против западной цивилизации. Однако когда Ленин изыскивает средства для создания символа веры, он заимствует его у европеизированного немецкого еврея Карла Маркса. Верно, что марксистское вероучение подошло гораздо ближе к тотальному отрицанию западного общественного строя, чем любое другое западное учение, которое мог бы принять русский пророк XX столетия. Как раз негативные, а не позитивные элементы в марксистском вероучении сделали его конгениальным русскому революционному сознанию; и это объясняет, почему в 1917 г. еще достаточно экзотичный аппарат западного капитализма в России был ниспровергнут в не меньшей степени экзотичным антикапиталистическим учением. Это объяснение подтверждается той метаморфозой, которой марксистская философия, по-видимому, подвергается в русской атмосфере, где мы наблюдаем, как марксизм превращается в эмоциональный и интеллектуальный заменитель православного христианства с Марксом вместо Моисея и Лениным вместо Мессии и с собранием их сочинений в качестве священных писаний этой новой церкви воинствующих атеистов. Но данное явление приобретает иной вид, когда мы переключаем наше внимание с веры на дела и пытаемся исследовать, что же Ленин и его наследники сделали для русского народа в действительности.
