Толкование Песни песней как системы диалогов или полилогов, то есть форм, предшествующих драме (в частности, буколической драме), было впервые сформулировано отцом церкви Оригеном (примерно в начале III века) и позже значительно дополнено. Разделение текста на строфы привело к выявлению диалогических, повествовательных фрагментов и вставных песен.
В драматических сценах Песни песней можно расслышать голос мужчины (сразу приходит мысль, что это Соломон) и еще один голос – некоего истинного возлюбленного, который соблазняет Суламифь в царском гареме. Именно этот драматический момент и облечен в лирическую форму. Отмеченные особенности также указывают на эллинистическую традицию, ранее которой, как нам представляется, такая форма поэтического выражения была неизвестна.
Но возможно ли, чтобы спустя сотни лет, прошедшие между предполагаемым временем появлением текста и первыми спорами по поводу возможности внесения ее в канонический текст Библии, оказалось достаточно, чтобы стереть всякое напоминание о первоначальной форме поэмы.
Непосредственная связь текста с культурой Ближнего Востока была доказана Г. Ветцштейном, который связал его с древним сирийским обычаем – величанием невесты и жениха, когда их называли царем и царицей. Величальные песни сопровождались танцами, подчеркивающими очарование молодости будущих супругов. На самом же деле этот обычай является универсальным для всех народов Евроазиатского субконтинента, что первым заметил К. Будде. Согласно его рассуждениям произведение возникло из собрания еврейских свадебных песен, в которых новобрачных именовали «Соломоном» и «Суламифью». Позже этот вывод будет подтвержден французским исследователем А. Ван-Геннепом.
Именно функциональная общность обеспечивает стилевое единство текста Песни песней. Он состоит из фольклорных песен, где представлены не только любовная лирика, но и песни, в которых хвалится «истинная преданная любовь между мужем и женой». Однако последнее утверждение опровергает всю теорию: в народные свадебные песни никогда не включались мотивы отчаяния или неразделенной любви.
Н. Торчинер и М. Сегал попытались интерпретировать употребление единственного числа в обращениях и пришли к новым заключениям, также связанными с композицией и датировкой поэмы. М. Сегал считает, что замена множественного числа единственным в Песни песней аналогична таковой в Книге Царств, где говорится о Соломоне: «И изрек он три тысячи притчей и песней его было тысяча и пять» (3 Цар., 4: 32). Но в Книге Царств слово «песня» дается во множественном числе, как обычная форма, употреблявшаяся в еврейской фразеологии, в то время как использование его перед существительным будет необычным.
Подобным же образом Н. Торчинер не рассматривает название произведения в значении «самая лучшая песнь». Он пытается установить его первоначальное значение путем замены гласной (Shir Hasharim) и предлагает название «Песнь певцов Соломона». Грамматическое исследование названия приводит обоих исследователей к датировке поэмы временем Соломона или последующими годами.
М. Сегал указывает, что географические детали, описание Иерусалима, светский характер поэмы и ее высокая духовная тональность указывают на эпоху Соломона. Исходя из исторической основы всех библейских книг Н. Торчинер считает, что изначально Песнь песней представляла собой ряд стихов, соединенных прозаическими фрагментами, большей частью утраченными, в которых рассказывалось о жизни Соломона.
Решающим аргументом, свидетельствующим в пользу позднего происхождения Песни песней, является ее язык, поскольку в тексте встречаются арамейские, персидские и греческие выражения, которые не могли использоваться во времена Соломона. Так, например, для обозначения «до тех пор, пока» используется арамейское ad-she – форма, которую стали употреблять в более позднее время.
Выражение pardes («сад», «рай») персидского происхождения (Песн., 4: 12 и далее) дается по-персидски, в Библии встречается только в Екклесиасте (2, 5). Слово apirion («ложе») греческого происхождения. Употребление мужской формы глагола наряду с женским существительным не встречалось ранее Мишны.
С другой стороны, существует объективная причина для ранней датировки по крайней мере одного абзаца (Песн., 6: 4), где упоминается город Фирца, расположенный неподалеку от Иерусалима и считавшийся образцом красоты. Он стал столицей при Иеровоаме, преемнике Соломона, в Северном царстве. Но менее чем через пятьдесят лет после смерти Соломона Омри перенес столицу в Самарию, где построил дворец, затмивший своим великолепием все другие места. Небольшая Фирца была забыта.
Ни один из поздних поэтов не воспевал бы Фирцу как город всеми признанной красоты. Таким образом, нам остается опираться только на лингвистические данные. Мы находим в Песни песней поэму относительно поздней формы в лингвистическом плане, но содержащей стихи, датируемые по крайней мере IX или даже X веком до н. э.
Содержание и дух произведения не оставляют никакого сомнения, что оно могло быть задумано и составлено только в Иерусалиме. Пейзажные зарисовки четко соотносятся с этим местом. Именно отсюда можно было окинуть взглядом все земли северной Палестины. Возможно ли, чтобы после падения Северного царства в южных землях было составлено произведение, с такой проникновенной искренностью и простотой отразившее национальные пейзажи? Сказанное можно допустить, если приписать поэму одному автору, воображение которого перенесло его в прошлое – в эпоху общенационального единства. Но подобное предположение не выдерживает критики.
И какая другая эпоха – время спокойствия и широты взглядов – могла лучше, чем какая-либо другая, соответствовать духу произведения, чем время правления Соломона? В равной мере это относится и к религиозной составляющей текста.
После возвращения из Вавилона, во времена второго Храма, влияние религии определяло всю духовную жизнь в Иерусалиме. В это время вряд ли могло появиться и стать популярным произведение, подобное Песни песней. Описание проникнуто чувственностью, эмоциональностью, запахами, звуками. Все настолько гениально просто, что не возникает необходимости в разъяснениях.
Господь остается над этими земными чувствами, и даже в единственном месте, где содержится намек на законы естества, там, где сила любви заявляет себя в своей поразительной мощи и где она сравнивается одновременно с вечностью смерти, и с «лютостью» преисподней, и со всепожирающим пламенем, мы ощущаем невидимое присутствие Бога.
Если поэма подобного рода – творение различных авторов, то не приходится говорить об индивидуальном стиле конкретного создателя, но тогда появление подобного произведения определяется общей духовной атмосферой. Верно, что подобная традиция характерна для более поздних художников, но, возможно, своими корнями она уходит в более ранние времена, причем трудно найти эпоху более благоприятную для возникновения такого произведения, чем та, что называлась веком Соломона.
Все сомнения, может ли Песнь песней с чисто эстетической точки зрения быть отнесена к более раннему периоду, были рассеяны после знакомства с древней египетской литературой, где были обнаружены любовные стихотворения, появившиеся гораздо раньше эпохи Соломона и где есть похожие образы и эмоциональное отношение к деревьям, цветам, газелям и весне. Называть влюбленных сестрой и братом (4: 9—10, 12; 5: 1) было принято в Египте, так называли жениха и невесту – брата и сестру, браки между которыми не были редкостью. В еврейской поэзии такая фразеология была настолько непривычной, что они добавляли в пояснение: «сестра моя, невеста». Менее близкими по стилю и содержанию исследователи считают параллели с литературными памятниками Вавилона и Ассирии.
