Их заметили из дома. И в сад к ним тут же поспешил Хаустов-старший. Гладко выбритый, в белоснежной майке, прекрасно оттеняющей его загар, коротких трикотажных шортах и сланцах. Выглядел как с рекламной картинки, слогана только не хватало. Бодрякову приходили на ум, но все неприличные.
– Доброе утро, – поздоровался папаша и бросил взгляд на калитку в запертых воротах. Удивленно поднял брови. – Вы звонили? Я не слышал.
– Мы не звонили. Калитка была открыта. Мы вошли. И увидели. – Бодряков указал ладонями на Данилу, сладко посапывающего в тени яблонь.
– Допустим, – криво ухмыльнулся Хаустов-старший. – Но вы не имели права проникать на частную территорию без звонка и…
– Простите, а что у вас за одеколон?
Малахова так неожиданно вынырнула из-за спины Бодрякова, что он, пытаясь посторониться, оступился и снова попал промокшими ботинками в лужу. Встав к капитану спиной, Аня «уточняла» марку, фирму производителя, магазины, которые торгуют этим парфюмом. Все это бормотала, не стесняясь, восхищенно. Даже мечтательно промычала, добавив слово «бесподобно».
Это его и добило. Он же не забыл о своей несвежей рубашке. Тут еще ботинки промокли с носками. И он взревел, мало заботясь, что находится на частной территории и что может разбудить спавшее сладким сном чадо дяди, «бесподобно» пахнувшего «бесподобным» парфюмом.
– И когда вы собирались нам рассказать, что ваш сын никуда не пропадал, что он дома?
– А, собственно, почему я вам должен был об этом рассказывать? – Хаустов-старший подоткнул ладони себе под мышки таким образом, что его бицепсы сделались в два раза больше. – Назовите мне хотя бы одну причину, капитан.
Красуется, сволочь! Бодряков покосился на его загорелые крепкие предплечья. Перед Малаховой красуется. И топориком тогда на заимке лесника размахивал, тоже перед ней красовался. Пижон! Старый пижон! Сколько ему? Сорок, сорок пять? Он же старше его – Бодрякова. Лет на семь-девять старше. К тому же женат. И сынок у него взрослый. И сынок этот не подарок. Так что шансов у него против Бодрякова никаких.
И он неожиданно остыл. И успокоился. И даже чуть-чуть соврал, произнеся с упреком:
– Хотя бы потому, что мы его искали.
– А разве я вас об этом просил? – выгнул брови Хаустов-старший.
– Вы не просили. И не писали заявления, – сопроводил кивком свои слова Бодряков. – Что и заставило нас приехать к вам.
– Вы поняли, что Данила дома. – Хаустов мягко улыбнулся Малаховой, обходя вниманием капитана. – И что с того? Дома, да. И что дальше?
– Нам хотелось бы задать ему несколько вопросов, – ответила Малахова Хаустову точь-в-точь такой же мягкой улыбкой.
– Каких вопросов?
– Простите, но в интересах следствия…
Этот пижон не дал ей договорить. Фыркнул, как конь, даже не постеснялся слюной брызнуть.
– Насколько мне известно, нет никакого следствия, – произнес Хаустов-старший, поглядывая на дурочку Малахову с вызывающей надменностью.
Вот от кого сыночек научился! А то народ привык удивляться: хорошая семья, родители замечательные, а дети непонятно в кого. Да в них дети, в них – в родителей, научившихся фальшивить и вести себя на людях правильно.
– Потому что расследовать совершенно нечего. И мой сын не совершил ничего предосудительного. И вопросов у вас к нему нет и быть не может. Мой сын не замешан ни в чем.
– А его никто и не пытается ни в чем обвинить. – Бодряков окинул ухоженного бизнесмена колючим взглядом. – Он мог стать невольным свидетелем.
– Не мог! – перебил его Хаустов и указал на ворота. – Я попрошу вас покинуть нашу территорию.
– Хорошо. – Бодряков взял Малахову за локоток и шагнул к воротам, на ходу пообещав: – Тогда вызовем вашего сына повесткой.
– У вас нет для этого никаких оснований! – взвился Хаустов-старший, следуя за ними по пятам.
– Да ну! – Бодряков резко остановился, холодно уставился на разгневанного папашу. – Основанием может служить тот факт, что он угнал машину пропавшей без вести женщины с места… Предположительно, с места преступления. Он отогнал машину в автосервис, уничтожив тем самым все возможные следы. И, предположительно, он последним видел Супрунова Ивана Митрофановича. Он последним видел его живым.
– Нет, не я! – прорезал повисшую тишину звонкий обиженный голос Данилы. – Не я последним видел его живым.
Парень вылез из шезлонга и, загребая мокрую после полива газонную траву босыми ногами, медленно пошел в их сторону.
Как-то он не так выглядит, подумал Бодряков, обменявшись удивленными взглядами с Малаховой. Что-то в нем определенно изменилось. Нет ленивой вальяжности в походке. Высокомерие исчезло из взгляда. Будто соскребли сверкающий налет с золотого ребенка. Растерян, подавлен, испуган.
– Не я последним видел его живым, – повторил он, подойдя ближе и протягивая Бодрякову руку для приветствия.
Тот с удивлением пожал. Папаша вот не снизошел до рукопожатия.
– А кто? – спросил капитан, выпуская из пальцев потную ладонь парня.
– Данила, ты не обязан ничего им говорить! – закричал Хаустов-старший, тесня сына от Бодрякова. – Лучше молчи! Пусть катятся. Ты не обязан!
Он загородил Данилу широкой загорелой спиной, обтянутой белоснежной майкой. И что-то еще сказал ему вполголоса. Что-то недоброе, видимо, раз Данила сразу фыркнул и выпалил:
– Да пошел ты!
– Ты как разговариваешь с отцом, щенок?!
Крепкая загорелая рука взметнулась для пощечины. И он бы ударил, не появись в саду женщина.
Жена, догадался Бодряков. Жена и мать. Высокая, красивая, стройная, она будто не шла, а плыла по мокрой газонной траве. Бодряков мог поклясться, что ног она не намочила.
– Что здесь происходит? – Темные глаза смотрели тревожно. – Иван, кто эти люди?
– Это полиция, дорогая, – скрипнул тот зубами, уронил руку вдоль тела, повернулся ко всем с ядовитой ухмылкой. – Пришли задать вопросы твоему… Нашему сыну.
– Какие вопросы, Ваня? – спросила она, внимательно рассматривая гостей. – Разве остались еще вопросы? Руководство полиции гарантировало нам, что вопросов не осталось. И нашего сына никто не потревожит. И нашему сыну…
– Вашему сыну уже двадцать, госпожа Хаустова, – жестким голосом заметила Малахова. – Он давно совершеннолетний гражданин. И способен отвечать за себя и свои поступки.
– Но он не сделал ничего дурного! – Ее четко очерченные пухлые губы задрожали.
– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, дорогая, – проскрипел, стоя слева от нее, Иван.
Он потирал ладонь руки, которой замахнулся на сына. На симпатичном холеном лице застыла маска сожаления.
Интересно, о чем он жалеет? О том, что не ударил? Или о том, что замахнулся? Что же такого совершил парень, что отец готов был устроить ему публичную порку?
