– Да ни в чем я не проштрафилась, пап… Просто так получилось, все к одному…
– А что у тебя там получилось?
– Да так…
– Расскажи?
– Не… Неохота. Потом как-нибудь… Тем более ты мне ничего нового не скажешь…
Вяло махнув рукой, она чуть съехала со своего сиденья вниз, откинула голову на подголовник кресла, прикрыла глаза. Чего она хочет от отца, в самом деле? Чего можно хотеть от человека, который отпрашивается у жены, чтоб «тайно посетить любовницу»? Тоже, нашли компромисс… Еще бы график составили да хранили его под подушкой. Кому он нужен, этот дурацкий компромисс во имя показной правильной жизни? Маме, понятно, нужен. А ему зачем? Он же мужик все-таки! Если уж набрался смелости завести любовницу, так и будь смелым до конца! И не талдычь как заведенный одно и то же – так надо, дочка, маме виднее, дочка, мама знает, что делает…
– Пап… А ей сколько лет, этой твоей любовнице?
Машина так лихо подпрыгнула на дорожном ухабе, что у Кати от неожиданности клацанули зубы. Вильнув чуть влево, отец тихо чертыхнулся, торопливо выравнивая руль. Потом глянул на нее, полоснув тоскливой голубизной глаз, и не сказал ничего. Ехал молча, внимательно глядя на залитую недавно прошедшим дождем лесную дорогу. И Катя тоже молчала, смотрела на него из-под ресниц в ожидании.
– Кать, я не могу с тобой об этом говорить, сама ж понимаешь… – наконец выдавил он едва слышно.
– Почему – не можешь? Потому что это неприлично, да? Неправильно? Не вписывается в рамки обычной семейной жизни?
– Ну… В общем и целом так, да… – произнес он осторожно.
– Пап, а ты не бойся! Вот возьми – и не бойся! Скажи – ты ее любишь, да?
– Люблю… – произнес он тихо, с испуганной хрипотцой, но, тут же коротко прокашлявшись, повторил почти уже с вызовом: – Да, люблю! Очень люблю! И она меня любит! Но только все равно это ничего не меняет…
– Почему не меняет? Как раз это все, все меняет! Если любишь – уходи!
– Ну, это сказать легко – уходи… Как я уйду, дочка? Я не могу…
– Что, мама не отпускает?
Она и сама испугалась этой насмешливо обвинительной интонации в своем голосе. И тут же попыталась смягчить ее, заговорила торопливо:
– Пап, ну почему ты… Почему мы все должны жить по ее правилам, скажи? Ну ладно мы с Милкой – мы для нее навсегда несмышлеными девочками останемся, это и так понятно. А ты? Зачем ты себя в жертву приносишь? Какой в этом смысл, пап?
– Значит, есть смысл, дочка. У нас семья, понимаешь? Семья! И у меня есть долг перед этой семьей. Я не могу его взять и отменить. Я не вправе портить вам жизнь. Это все очень, очень непросто, доченька…
– Никто и не говорит, что просто. Конечно, непросто.
– Да, не просто! Ты пойми, мы же не в мегаполисе живем, где никто друг друга не знает. У нас город маленький, и наша семья вся на виду…
– Ага. Как образцово-показательная.
– Да, если хочешь! Ну представь себе хотя бы на минуту… Знаешь, сколько разговоров вокруг этой темы будет? Да на вас же все будут пальцем показывать! Шептаться за спиной! А маме каково будет? Она же уважаемый в городе человек, ее все знают, она вообще такого позора не переживет…
– По-моему, ты сейчас ее словами говоришь, – заметила Катя. – Как по конспекту. Я даже ее безапелляционные интонации слышу.
– Да какая разница, может, и так… – вздохнул отец. – Но согласись, что она права.
– А этой твоей, молодой… Как ее зовут?
– Светлана.
– А Светлане твоей, думаешь, так лучше будет?
– А она на все согласна, Кать… Она меня по-настоящему любит. И я ее люблю.
– Милка говорила, что она беременна?
– Да, – кивнул отец, встрепенулся было, но одернул сам себя. – И все, Кать, хватит об этом! Я вообще тебя не понимаю… Ты что, и впрямь хочешь, чтоб я из семьи ушел, что ли? Даже настаиваешь будто!
– Нет, пап. Конечно же, нет, – пошла на попятную Катя. – Просто я так свой собственный протест выражаю. Наверное.
– Ладно. Повыражала протест и хватит. Приехали уже, выходи…
Отец выбрался из машины и так сильно хлопнул дверью, будто жирную точку в разговоре поставил. Катя тоже нехотя вылезла на улицу и, поеживаясь, побрела за ним к неказистому садовому домику. Подошвы кроссовок скользили по влажной земле, квелые мальвы, когда она, проходя, случайно задела их локтем, обдали холодными каплями. Серый августовский день и не собирался, похоже, расцветать летними красками. Странно – всего два дня назад жара стояла невыносимая. И всего два дня назад Катерина еще страстно надеялась, что найдет работу там, в большом городе, и никогда-никогда в свой городок не вернется. И сюда, на дачу, тоже не вернется. К морковке, капусте, огурцам, помидорам… и к чему там еще? Ах, да, к луку…
С маминым заданием они управились довольно быстро. Видно было, что отец торопится. Наверное, собирается-таки время выкроить для «тайного посещения любовницы». А Катя, идиотка, еще с шашлыками навязывалась…
Нагрузив багажник и заднее сиденье машины мешками с овощами, отчалили восвояси. Всю дорогу молчали. Когда въехали в город, отец произнес озабоченно:
– Черт, что-то мне не нравится, как мы едем… По-моему, подвеска стучит… Я сейчас тебя домой заброшу и сразу в гараж поеду. Ремонтироваться надо. Мама спросит, скажешь, что это надолго. Хорошо?
– Хорошо, пап. Я постараюсь соблюсти приличия. Конечно же, подвеска и все такое. Если спросит, скажу.
Отец лишь мотнул шеей, как взнузданный конь, да нервно сжал пальцы на руле. Нет, ничего с этим уже не сделаешь – подумалось Кате. Победили их всех мамины ханжеские «приличия». Одержали победу окончательную и бесповоротную. Отцу хоть в «гараж» сбежать можно, Милке – замуж, а ей и бежать-то теперь некуда. Придется помидоры солить. И капусту квасить.
Мама к заготовительной процедуре была уже готова. Прошедшие стерилизацию банки уже стояли на кухонном подоконнике днищами вверх, в большой кастрюле на плите томился рассол, исходя пряным запахом приправ.
– Давай, Катюш, перекуси быстренько, и за работу. Я щи на скорую руку сварила. А где отец? Зови его, он тоже проголодался, наверное.
– А… – вспомнила о своей ответственной миссии Катя. – А он, мам, в гараж ушел… Мешки с овощами поднял и ушел. Слышала, дверь хлопнула? Говорит, машина забарахлила.
– Как – в гараж? А, ну да, в гараж… Конечно…
Мать устало опустилась на стул, поджала губы, сидела молча, подперев щеку пухлой рукой. Лицо ее вмиг оплыло, покрылось матовой серостью, будто припылилось слегка, и сразу резко обозначились глубокие складки морщин в наружных уголках глаз. Да и сами глаза… Всплеск испуганного смятения, а не глаза. Никогда раньше таких глаз у мамы не было. И молчание тоже такое неловкое получилось, тяжелое.
