Феоктиста открыла было рот, но перечить не осмелилась, только покосилась на Авдотью Валерьяновну. Та гневно посмотрела на мужа, после чего опять последовала битва взоров, вновь окончившаяся победой хозяина дома.
– Делай что велено, Феоктиста, чего стала?! – прошипела Авдотья Валерьяновна, яростно раздувая ноздри, а Иона Петрович с удовольствием принялся есть заливного сома, который оказался так вкусен, что им все увлеклись, забыв о перепалке, то и дело нахваливая искусство поварихи Марковны.
Лида, не едавшая ничего подобного, сама захотела поблагодарить ее. Авдотья Валерьяновна презрительно скривила губы: видимо, любезность к слугам была ей несвойственна, – однако Иона Петрович не нашел ничего удивительного в желании Лиды и решил сам сопроводить ее на кухню, помещавшуюся в правом крыле дома.
Касьяна он оставил служить за столом, пойти решился сам, опираясь на костылик, и впрямь неплохо держался на ногах.
– Вот ведь чудеса, – бормотал он по пути, – травки для «ерофеича» дала мне Маремьяна, и как выпью рюмок пять, так все боли прочь. Пил бы с утра до вечера, ходил бы своими ногами, но ведь и спиться этак-то недолго!
– Дядюшка, – спросила Лида шепотом, – а отчего вы распорядились меня в мезонин переселить?
– Оттого, что не хочу, чтобы ночевала ты поблизости от этого хлопотуна беспутного, который в жизни не сказал не только ни одного умного, но даже мало-мальски путного слова! – резко пояснил дядюшка. – Давно бы отказал ему от дому, да Авдотья Валерьяновна тогда мне точно хрип перегрызет, – невесело усмехнулся он. – Модест большой охотник девок портить, горничных и деревенских, а уж спьяну на любую дурь способен, я-то знаю, потому что и сам в ранние года таким же был, за что и пострадал. Тебе наверху спокойней будет, только не забудь запереться покрепче. И вот еще что… – Иона Петрович махнул Лиде наклониться к нему и шепнул чуть слышно: – Возле левой ножки той кровати, что в мезонине стоит, плашечка есть, посветлей прочих. Ты на нее двумя руками надави да сдвинь влево – увидишь, что будет. А заодно и услышишь! Поняла? Только потише, смотри, не шуми там! Да на ночь дверь запереть не забудь!
Лида кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего, но переспрашивать не стала, во-первых, потому что Иона Петрович приложил палец к губам, а во-вторых, потому что они уже дошли до кухни.
Глава пятая. О пользе кринолинов для ночных полетов
Ужин затянулся чуть ли не до полуночи, и когда все простились и Феоктиста повела Лиду наверх, в мезонин, девушка мечтала только об одном: поскорей уснуть после этого тяжелого и непомерно длинного дня.
Новая комната оказалась очень уютной, хоть и не такой просторной, как первая, предоставленная Лиде раньше, да и совсем скудно меблированная: большой платяной шкаф, узкая кровать да зеркало, висящее на стене. Одно окно выходило на лужайку перед фасадом, другое – в сад, откуда сладко пахло недавно распустившейся белой сиренью.
Феоктиста, которая вдали от своей госпожи вела себя с Лидой вполне по-человечески, пояснила, что летом в этой комнатушке очень даже уютно, однако печки в ней нет, так что ближе к холодам всяко придется перебираться вниз.
– Ох, а ведь бедный Степашка до сих пор не воротился! – вздохнула Феоктиста, топчась у двери.
Лида молча кивнула – ей не терпелось остаться одной, чтобы последовать дядюшкиному совету.
Наконец Феоктиста ушла, и Лида только теперь вспомнила, что ей некому расстегнуть корсет и вообще помочь раздеться. Она хотела было окликнуть Феоктисту, но любопытство пересилило.
Потом разденется, а сейчас сначала надо сделать то, что советовал дядюшка!
Дождавшись, пока перестанут скрипеть под спускавшейся Феоктистой старые, расшатанные ступени и настанет тишина, Лида пала на колени возле кровати на наборный пол, отыскала более светлую плашечку и, надавив на нее, сдвинула без труда, а потом и вытащила.
Открылось пространство между полом и потолком, густо уложенное для тепла паклей, однако снизу начали доноситься неразборчивые голоса. Лида сначала пыталась вслушиваться, да толку с того вышло мало. Поэтому она разгребла паклю в разные стороны – и увидела еще одну точно такую же светлую плашечку, какая лежала рядом с ней. Надавила и на нее, сдвинула – и в образовавшейся щелке увидела прямо под собой не кого иного, как Авдотью Валерьяновну!
– Что за гадость с потолка вечно сыплется? – своим зычным голосом вопросила супруга Ионы Петровича, поднимая голову и глядя, как показалось Лиде, прямо ей в глаза. Она даже отпрянула на мгновение, но тут же снова придвинулась в потайному отверстию. – Не пойму, что за глупые фантазии были потолок деревянными вставками уродовать? Небось там поверху крысы бегают да мусорят.
– Крысы? – послышался недовольный голос Модеста Филимоновича. – Мэ комант донк…
Лида чуть не прыснула, поняв, что запас «французских» слов Модеста Филимоновича весьма ограничен, а потому они повторяются, в зависимости от потребности, кстати или некстати.
Тем временем девушка приспособилась к своему смотровому отверстию и разглядела, что Авдотья Валерьяновна возлежит на оттоманке, крытой суровой тканью с турецким узором, вполне подходящим к ее названию
[46], и усыпанной множеством подушек и подушечек.
Тут же к ней подошел и сел рядом Модест Филимонович, уже снявший свой нелепый фрак и переодевшийся в яркий архалук с турецкими же «огурцами», папуши
[47] из узорчатой кожи, а также феску с кисточкой. Подобный наряд устарел уже лет тридцать как, вдобавок феска была сдвинута не на лоб, а на затылок, и это придавало и без того нелепому лицу Модеста Филимоновича вовсе презабавное выражение, так что Лида еле удержалось от смеха. В следующее мгновение, впрочем, ей стало не до веселья, потому что Авдотья Валерьяновна закинула руки на шею Модеста Филимоновича, привлекла его к себе и принялась жарко, со звучным чмоканьем лобызать, причем он пытался вырваться, да никак не мог.
Лида брезгливо сморщилась. Да что ж это за паноптикум?! Воистину – паноптикум, а не дом!
Наконец Авдотья Валерьяновна оттолкнула племянника так сильно, что он свалился на пол, и с протяжным вздохом откинулась на подушки.
– Ах, Модестушка, – протянула она мурлыкающим голосом, причем язык ее слегка заплетался после изобилия выпитого за ужином, – до чего же ты хорош, голубчик, ну я прямо не могу! Так бы и съела тебя!
Лида едва не подавилась – враз от смеха и отвращения.
– Ну уж увольте, тантинька, – негодующе ответил Модест Филимонович, поднимаясь и вновь усаживаясь на оттоманку, правда, на сей раз он предусмотрительно устроился подальше от загребущих «тантинькиных» ручек. – Возьмите своего Протасова и ешьте его сколько влезет, а меня оставьте для невинных поцелуев милых красавиц, вроде нашей новой родственницы.
