– Я хочу только одного – забыть о нем навсегда, – сказала Соледад. – И все. А ты напоминаешь, травишь душу. Зачем, спрашивается?
– Чтобы услышать от тебя: Георгий, я тебе доверяю, избавь меня от этого дурацкого воспоминания! – сразу ответил он. – Я знаю, ты пыталась. Ты даже думала, что тебе помогут другие мужчины. Но это могу сделать только я, ты уж поверь. Другие не имеют таких возможностей.
– Ты опять говоришь о возможностях…
– Я знал, что ты ими в конце концов заинтересуешься. Так вот – я предлагаю тебе помощь совершенно бескорыстно. Если хочешь, я сделаю это и уйду навсегда. Слово чести. Ты меня больше не увидишь. Но я это сделаю – потому что не могу спокойно смотреть, как ты себя травишь.
Он стоял возле старинного буфета – сам такой же широкий и основательный, как этот буфет, и кожа его была темна, как полированная древесина, или же вечер наконец наступил и сгустил в комнате полумрак?
– И ты станешь такой же, как раньше, – сильной, гордой и готовой рисковать! – продолжал Георгий. – Думаешь, я не замечаю, как у тебя глаза гаснут и лицо обвисает, когда какая-нибудь мелочь напоминает тебе об этой дряни?
Он схватил карточку и изодрал ее в такие мелкие клочья, что Соледад невольно улыбнулась: какие же сильные руки нужно иметь, чтобы порвать толстую бумагу в шестнадцать слоев?
Он швырнул бумажную труху на пол.
– Ты должна быть гордой! Ты должна выходить на сцену как королева! Ты должна быть победительницей! Ты должна смотреть на всю эту шушеру сверху вниз!
– Ну, хорошо! И что ты предлагаешь?! – закричала она так же громко, как и он.
– Я вот что предлагаю. Такое ему устроить, чтобы он всю жизнь – а жить он будет долго – каждый день сожалел о своем предательстве и о нарушенном слове! А ты каждый день будешь знать это – и будешь смеяться!
– И что же это такое будет?!
– Это будет один маленький укол в спинку, совершенно неощутимый, в толпе, так что не понять, что такое, – может, комар, может, померещилось…
– И потом?
– Потом – сорок лет неподвижности. Организовать это несложно.
– Сорок?
– Да. За ним будет хороший уход.
Соледад ощутила такой озноб, что все в ней поджалось. Георгий не врал – он действительно мог организовать такой укольчик в спинку. Но думать о реальности обещания было выше ее сил. Мечта мечтой, а к такому повороту она совершенно не была готова… он мог бы подождать, начать издалека…
Георгий понял, что творится с Соледад, и усмехнулся.
– Впрочем, есть и другой вариант, – сказал он. – Возможно, более действенный. Ты не знаешь – она уговорила его повенчаться. А церковный брак – это серьезно. Для него по крайней мере.
Соледад отвернулась, очень недовольная, – тогда между ней и тем мужчиной как раз и был уговор о венчании. Если Георгий раскопал всю историю, он и до уговора должен был добраться. Ничего себе серьезно… Она чуть не запела вполголоса: о разве, разве клясться надо в старинной верности навек?..
– Ты не сочла нужным познакомиться с ней поближе. Это было ниже твоего достоинства, я понимаю, – продолжал Георгий. – А она страшная спекулянтка, спекулирует на всем и вынуждает всех близких плясать под свою дудку. Вообрази, что будет, если укол в спину получит она.
Соледад резко повернулась – такого решения она не ожидала! И оно вдруг показалось блистательным.
– Это нечто с дешевой гитарой будет привязано к ней, как галерный каторжник к ядру. Она не отпустит его до самой смерти, а проживет она долго. День его будет занят работой, за которую он получает гроши, так что нанять сиделку не сможет, стряпней, медицинскими процедурами и всей физиологией парализованной дамы. Как ты полагаешь, что произойдет? Не знаешь? А я знаю. Он вспомнит историю их брака. Она станет виновата во всем – и даже в том, что заболела. Он будет вспоминать нарушенное слово каждый день – так, как вспоминала ты. Вот что я могу сделать. Вызывать его на дуэль – нелепо, но отомстить за тебя могу. Так что решай – или он, или она.
Глава четырнадцатая
Н. был счастлив – жизнь складывалась именно так, как надо.
Он сумел сделать счастливой Соледад.
Он понемногу становился мужчиной, который может дать женщине дом и пищу; мужчиной, к которому его женщина стремится в трудную минуту; мужчиной, способным помочь своей женщине, выложившись до последнего.
Ощущение у него было странное – как будто облако обрастает плотью перед тем, как навеки опуститься на землю и стать чем-то иным. Прежний полет был невозможен – полет окурка, смятой бумажки, сохлого листка, которые подхватывает и тащит ветер-поземка. До Н. только теперь дошло, что это было такое. И свое гордое звание «бродяга», завоеванное в юности, он, отшелушив романтику, решил отвергнуть – ничего плохого нет в том, что по дорогам шастает мальчишка, и ничего хорошего нет в том, что по дорогам шастает мужчина.
Путь впереди был о-го-го какой. Но Н. знал главное: над ними висели где-то в непостижимой вышине два хрустальных венца, время от времени давая о себе знать легкими радужными бликами.
Этот праздник души длился несколько дней после отъезда Соледад. Н. помнил все ее поцелуи, все прикосновения и шалости, и как он создавал вокруг себя пространство, чтобы им двоим было где жить, так он выстраивал из всех мелочей и подробностей женщину, которую в миг, когда пришла любовь, знал еще очень плохо. Она была смешлива и ласкова, ногти стригла коротко, но маникюр был безупречный, она умела хитро щуриться и знала искусство невесомого касания, она умела совпасть со своим мужчиной полностью, без зазоров, так что даже удивительно становилось – это противоречило физиологии. Она умела беречь своего мужчину – за все время их романа Н. не слышал от нее ни одного дурного слова. Она знала наизусть немало стихов и даже вспомнила те, откуда взялся ник Amargo.
Стихи эти немного напугали Н. – он невольно вспомнил мать. Потом он, зайдя в Интернет-кафе, отыскал их в Сетях и над каждым двустишием думал, пытаясь совместить его с собой.
Руки мои в жасмины
запеленали сына, —
может, когда-то, когда она любила крошечного мальчика. И когда-нибудь, если она его переживет. Н. вовеки не задумывался о своей смерти, но и о смерти матери он подумал впервые.
Лезвие золотое.
Август. Двадцать шестое, – значила ли что-нибудь эта дата? Женщина, которая подарила ему ник и помогла открыть свой ящик в почтовике, вряд ли задумывалась о календаре. Просто Н. показался ей похожим на романтических цыган Федерико Гарсиа Лорки, а имя отдавало миндальной горечью.
Крест. И ступайте с миром.
Смуглым он был и сирым, смуглым Н. не был никогда, а с сиротством получилось сложнее. Отец умер, когда он был маленьким, но Н. как-то умудрялся жить, не испытывая потребности в отце.
