О том, что Чайнатаун готовится к Новому году, узнаёшь издалека: заранее трещат хлопушки. Но это лишь репетиция праздничной канонады, которая оглушит все десять кварталов и по колено засыплет конфетти главную, но кривую Мотт-стрит.
Треть века назад Чайнатаун был грязным и неотразимым закоулком Манхэттена. Я влюбился с первого взгляда, найдя в нем все, о чем читал в детстве и мечтал всегда. Аптеки с шестью тысячами незнакомых западной медицине лекарств, включая, конечно, дикий (а не культивированный и бессильный) женьшень. Антикварные магазины с бесценной мебелью из древесных наростов, скопивших в себе ци целого леса. Похоронное бюро с белыми венками и бумажными миллионами, которые на первое время обеспечат покойника всем необходимым для вечной жизни.
XXI век ничего не вычеркнул, но все изменил. Китай стал могучим, китайцы – богатыми, и Чайнатаун захватили яппи, приспособившие под свой вкус родную экзотику. Из санобработки она вышла стерильной и безвредной – как на дорогом курорте, а не в дешевом приключенческом романе. Бары с коктейлями, рестораны со скатертями, дома со швейцарами. Но если знать, где свернуть, то по ту сторону каменного Конфуция еще можно найти стариков, сражающихся в маджонг и подпевающих пекинской опере.
Соперничая с ними в постоянстве, я, как в сказке, тридцать третий год хожу обедать в «Пекинскую утку», лучше которой нет ни в Пекине, ни в Гонконге, ни в Сингапуре. В самом начале американской жизни меня занесла сюда удача, когда, спустив первую зарплату (грузчика) на картину живописца и собутыльника «Сломанная хризантема», я со второй получки повел жену в невзрачный китайский ресторан, деливший замызганную лестничную клетку с масонской ложей. Официанты говорили на английском хуже меня, но это ничего не меняло, ибо всем приносили одно и то же.
С тех пор масоны раскаялись, ресторан переехал, официанты закончили колледж, на стенах появились фотографии знатных посетителей – Мухаммеда Али, которому было все равно, что есть, и мэра Коча, которому не все равно, но по-прежнему всем подают ее – лакированную, обворожительную, вспотевшую жиром. Сперва утку представляют пирующим. Потом входит виртуоз с секачом в хрустящем халате. Он расчленяет птицу так, что каждый кусок украшает лоскут драгоценной шкурки, и уносит освежеванную тушу обратно, зная, что больше с нее взять нечего.
Конечно, зимой, уверяют китайцы, надо обедать жареной змеей, но она костлява, как балерина, и я обхожусь мандаринской уткой. Уложенная в пресный блин вместе с перышком зеленого лука и нежным китайским огурцом, она делится с нами сокровенными секретами восточной мудрости.
Главный из них, считают китайцы, состоит в том, чтобы отправиться спать, как только наешься.
Особенно – зимой, когда даже в Нью-Йорке темнеет рано.
Гости
Колумб, – привычно вещал я гостю, – назвал Америку «другим Светом», Америго Веспуччи его поправил, добавив титулу метафизическую перспективу: Новый Свет. Среди прочего это значит второй. Здесь все началось опять и сначала. Поэтому тут есть свой, как считают мормоны, Христос. И своя, о чем говорит каждый банк с колоннами, американская античность. К тому же в каждом штате стоят фальшивые Афины, но настоящие, конечно, одни, и это, как тебе там скажет каждый, – Бостон.
– А Нью-Йорк?
– Александрия. Столица космополитов, и евреев не меньше.
– Где же тогда Рим?
– В него мы въезжаем.
Для туриста Америка – сюрприз с разочарованием. Если не посещать Нью-Йорк и Сан-Франциско, эту страну можно проехать от океана до океана, не найдя в ней ни одного города. Естественно, в нашем, старосветском понимании, когда у нас не поворачивается язык и впрямь назвать «городом» конгломерат закусочных и магазинов. Распухнув у перекрестка, он пускает неглубокие метастазы в переулок, огибающий церковь, по пути к кладбищу. Сразу за ним может начаться море, поле, лес или другой город, остановиться в котором можно лишь по нужде. Но и ее проще справить на бензоколонке.
Вашингтон, однако, дело другое. Здесь есть благородная, сдержанная, намекающая на Средневековье древность колониальных предместий, но она не наследует античности, а предшествует ей. Дело в том, что булыжные мостовые, черепичные крыши, поседевшие от старости кирпичные стены, кривые переулки и прочие европейские радости оказались здесь до того, как появилась белокаменная роскошь американского Рима. Чтобы мы не забыли о том, где находимся, в Вашингтоне постоянно пишут – на порталах, площадях и тротуарах. Здесь приятно высекать – в граните, мраморе и бетоне – изречения, стихи, законы, сплетни. Жизни не хватит, чтобы прочесть этот больной графоманией город. Но этого никто и не делает, ибо надписи, как у древних египтян, служат Вашингтону оберегом, наглядно привязывающим столицу Америки к ее истории. Исправно перерабатывая будущее в прошлое, Вашингтон трудится так быстро, что, навещая его, я каждый раз нахожу новую историческую достопримечательность. Компенсируя их национальный дефицит, столица состоит, кажется, только из них.
Характерно, что вид на Капитолий, как в бедном (еще республиканском) Риме, открывается сразу за деревенской околицей. Переход от сельской местности к державной не кажется внезапным лишь потому, что Вашингтон считается самой зеленой столицей в мире. Что и неудивительно: город забыли построить. Когда в Лондоне гремел Байрон, а в Москве – Наполеон, улицей, соединяющей Белый дом с Капитолием, служила коровья тропа, известная под именем Пенсильванской. Первые президенты не без труда добирались по ней до Конгресса еще и потому, что дорогу пересекал ручей, славившийся окунями. Со временем пустыри назвали – и сделали – парками, но дух пасторальной идиллии сохранился. Главная площадь – сельский выгон с трогательной старинной каруселью.
Зелень европейских городов – вторичный продукт цивилизации. Там каждый сквер – погост. Корни деревьев, растущих на богатом перегное культуры, путаются в руинах тесной средневековой жизни. В Америке, как часто кажется, а иногда и бывает, природу просто огородили – забором, улицей, городом. Разница та же, что отличает масло от акварели. На холсте снег изображает непростая комбинация свинцовых белил с берлинской лазурью, но, рисуя зимний пейзаж акварельными красками, художнику достаточно оставить в покое бумагу.
Проведя первую половину американской жизни на острове Манхэттен, я основательно изучил его северные леса, собирая там грибы и ландыши. В пещерах, неподалеку от пня того дерева, где Питер Минуит купил остров у индейцев, еще можно найти каменные наконечники стрел. Перебравшись за Гудзон, я поселился в городке, у которого были все основания стать соперником Нью-Йорка, когда в 1640-м здесь высадился голландский негоциант Врееланд. Он распахал выходящую к реке лужайку под табак, но не успел его собрать. Налетевшие с запада индейцы хакенсаки сожгли урожай и убили почти всех белых. Уцелевшие поселились на южном конце острова, отгороженном от дикарей стеной, ставшей улицей Wall Street. Хакенсаком теперь называется убогий городок, где расположен верховный суд нашего графства. А на плантации Врееланда я играю в теннис, когда никто не смотрит.
