– Почему вы уехали в Америку? За свободой?
– Угу, – отвечал я.
Мелина переводила дословно, но репортер все равно вдохновенно строчил, надолго оставив меня в покое.
На прощание Мелина привела меня в самую старую часть города.
– Моя любимая улица, – сказала она, заводя в заросший травой тупичок.
У тропинки стоял беленый домик. В таком мог бы жить гном. В сумерках шмыгали мелкие кошки, сбежавшие из турецкой сказки. За забором уже цвела толстая сирень.
– По-нашему – йергован, – объяснила Мелина.
– Похоже, – согласился я от благодушия.
В этих краях оно меня редко покидает: не Восток, но и не Запад же, не дома, но и не среди чужих. Такое бывает со слишком прозрачным стеклом: кажется, что его нету, а оно есть, как выяснил один мой знакомый, пройдя из гостиной в сад через стеклянную дверь. К столу его вывели ни голым, ни одетым – в бинтах.
Романом с Сербией судьба что-то говорит мне, но я никак не различу что. Поэтому в балканских поездках мне мнится какая-то потусторонняя подсказка. Может, опечатка в адресе?
В самолете я пристегнул ремни – «ради безбедности лета», как уверяла меня последняя табличка на сербском, и уставился в иллюминатор. Страны мелькали по-европейски быстро. Вскоре под крылом доверчиво расстелилась плоская Голландия – с воскресным футболом и бесконечными грядками тюльпанов. Они были разноцветными, как полоски на незнакомом флаге еще не существующей державы.
Провинция у моря
1.
До сих пор я был в Хорватии только однажды, в Дубровнике. На дворе стоял 1984 год, и я нервно озирался на пограничников с чересчур знакомыми красными звездами. Социализм еще продолжался, в магазине продавали немытую картошку. Город, однако, был очарователен и жене понравился.
– Красивее, – задумчиво сказала она, – я мужчин в жизни не видала.
Понятно, почему в следующий раз я оказался здесь тридцать лет спустя и один. Истрия, впрочем, не совсем Хорватия. Этот спрятавшийся под мышкой Италии полуостров принадлежит не столько политической географии, сколько античной истории. Когда-то здесь жили загадочные, как этруски, иллирийцы, не оставившие нам о себе ни одного слова, кроме названий.
Потом – и долго – римляне. Восхищенные этой дивной частью Адриатики, они держали в Пуле флот – и пенсионеров. Ветеранам-легионерам раздали землю на мягких холмах, дружно спускающихся к ласковому и зимой морю. Неспешная жизнь, неширокие улицы, карманный форум, умеренная арка, короткий портик, скромный храм, нежаркое солнце – особенно в мой любимый мертвый сезон, который, хочется верить, тут никогда не кончается.
Но это не так, потому что каждую осень в Римской империи наступали праздники, и тогда пустующую в остальное время арену заполняли 25 тысяч зрителей – весь город с рабами и окрестностями. Третий по сохранности (после Колизея и Веронского) амфитеатр добрался до наших дней в таком безупречном состоянии, что гладиаторов можно выпускать хоть сегодня.
– Мы так и делаем, – похвастался экскурсовод, – заливаем арену льдом и зовем хоккеистов.
– А кто играет?
– Австро-венгерская лига.
Я не стал, привыкнув к причудам балканской геополитики, переспрашивать и представил себе, как поразило бы это чудо римлян.
– Самой дорогой частью их застолья, – поделился я ненужными знаниями, – были не откормленные рабами мурены, не таинственный соус гарум, не персики персов и страусы нубийцев, а Aqua Neronis: вода со льдом, которую, загоняя лошадей, доставляли с гор в ящиках-термосах, обитых верблюжьей шерстью.
– Да, ему бы понравилось, – согласился гид.
– Кому?
– Нерону. Он здесь бывал, да и другие императоры любили навещать наши края.
– Их можно понять, – согласился я и вышел на середину арены, присыпанной песком, чтобы кровь легче было убирать. Решив испробовать судьбу бойцовского раба или христианского мученика, я поприветствовал, как показывают в Голливуде, ложу принцепса и принялся ждать последнего боя.
Снизу занимавший полнеба амфитеатр казался непомерно огромным. Особенно – по сравнению с той мелкой фигуркой, которой предстояло погибнуть на забаву собравшихся. Отсюда парадная смерть не представлялась нарядной. Поежившись от перспективы, я, чтобы приободриться, заорал по-нашему:
– Кто жена капитана?
– Анна, – не торопясь ответило эхо.
– А генерала?
– Алла.
Поделившись с амфитеатром привычными ему сплетнями о военных, я покинул арену, покоренный сильными чувствами и внушительным зрелищем.
Венецианцам она тоже нравилась, и они хотели ее разобрать и перевезти на Лидо, но горожане не дали, решив, что им нужнее. То, что Венеция не взяла силой, она наверстала любовью. В Истрии вас повсюду встречают каменные львы, как на Сан-Марко, и каждый держит в лапах открытую книгу. Это значит, что город сдался на почетных условиях и пользовался привилегиями союзников, которых не слишком донимали венецианские купцы-оккупанты.
С тех пор так и повелось. Запутавшись в эпохах и народах, Истрия была тайной любовью всех, кто ею владел или пользовался. За исключением Джойса. Одной зимой он учил здесь английскому морских офицеров габсбургской империи. В Пуле тогда жило 80 тысяч космополитов и выходили газеты на семи языках – как в «Поминках по Финнигану», но Джойсу все равно не понравилось.
– Адриатическая Сибирь, – жаловался он, демонстрируя полное невежество относительно Сибири настоящей.
В отместку за клевету Пула посадила писателя коротать вечность за столиком кафе у римских ворот на Сергиевской дороге. Заметив свободный стул, я уселся рядом с бронзовым Джойсом и прочел ему на ухо стихи другого изгнанника:
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
2.
Все империи расплавляют в себе племена и расы, но здесь их было так много, что легко сбиться со счета. Хорошо еще, что мне помогли местные.
– Римская, Византийская, Венецианская, Австро-Венгерская, Югославская, Евросоюзная, причем каждая хуже предыдущей.
– Понятно, – поддакнул я, кривя душой, – сперва – Золотой век, потом Серебряный и так далее, пока не докатились до Каменного.
– Стеклянного, – поправили меня, – теперь жизнь на нас смотрит только с экрана.
Но мне Истрия нравилась «в реале», если можно так выразиться о крае, расположившемся в том аллегорическом пространстве, что и персонажи Карло Гоцци, Евгения Шварца и Федерико Феллини.
– Вот, кстати, и Сарагина из «8 1/2», – воскликнул я, увидав безумную старуху в черных чулках, но без юбки.
На нее никто, однако, не обратил внимания, ибо странностей в Пуле и без нее хватало. Скопившись за тысячелетия, они сложились в город, ускользающий от определений. Одна культура в нем просвечивает сквозь другую. Древности укутаны неплотными покровами прошлого, преимущественно – итальянского. Поэтому улицы Пулы носят дважды знакомые имена: латинские и славянские. Так, «Dante Trg» был площадью Данте, и казалось естественным, что ресторан на ней назывался «Помпейским».
