– Писатель? – узнал меня по значку Книжной ярмарки официант и принес чернил, правда – есть, а не писать. Справившись с кальмарами, я попросил хозяина поделиться главной гордостью Истрии: трюфелями.
– Tartuffo! – одобрил он выбор и принес серый суп, напоминающий разведенное картофельное пюре. Но стоило окунуть в него ложку, как аромат проник в ноздри, защекотал нёбо и взорвался на языке. Осенние (а значит, вошедшие в полную силу) белые (а значит, бессовестно дорогие) трюфели не меняли вкус блюда, а составляли его: острый, безошибочный, неописуемый и благородный, как белужья икра и самое лучшее, аристократически сухое шампанское. Мне, однако, принесли мальвазию. Молодое зеленое вино, как тот же трюфельный суп, прикидывалось незатейливым, но обладало тайной. С последним глотком ее открывал абрикосовый привкус – как будто плодовое дерево поделилось с виноградной лозой.
Почав истрийскую кухню с верхнего этажа, я медленно спускался к базару. Ажурная, как Эйфелева башня, конструкция степенно бурлила народом. Аккуратные старушки, приценившись для вида к угрям, покупали сардины и запивали торговлю чашкой эспрессо.
На втором этаже серьезно обедали – без помпы и своим. Не торопясь, я начал с адриатической «хоботницы», которую греки зовут «хтоподом», но жарят точно так же – на гриле, с лимоном. Простота этого архаического блюда, как, собственно, все гениальное, обманчива. Чтобы смягчить осьминога, рецепт требует отрезать ему клюв, выколоть глаза и шмякнуть о мраморный пол. Дальше были хорватские щи-иота, рыбный гуляш со сладкими креветками и полентой и местная разновидность отечественной тюри: уникальный для этой местности винный суп. Его готовят из поджаренного хлеба, оливкового масла и красного вина, а пьют из кувшина, пуская сосуд по кругу. На десерт мне достались палачинки – пористые блины с вареньем из айвы.
Завершила обеденный перерыв рюмка пахучей траверницы, настоянной на всей флоре сразу, включая полынь.
– Чернобыль, – перевел я название травы на украинский, но от благодушия мне не поверили.
Найдя такой базар, я не мог не полюбить выросший вокруг него город и почти решил остаться в нем навсегда. Тем более что мне удалось подружиться с дерзкими кошками Истрии, которые возмущенно мяукали, когда я прекращал их гладить. Сытые и довольные, они привыкли к рыбе – до моря лапой подать. Усевшись на пляже, мы смотрели, как от пристани отчаливает рыбак, ловко управляясь с веслом по-венециански: стоя, словно в гондоле. Другой баркас, никуда не собираясь ввиду понедельника, устроил себе санитарный день. На мачте сушились черные тряпки. Среди них мне почудился пиратский флаг.
3.
Литературный праздник разворачивался в тенистом от пальм саду, где стоял помпезный Дом офицеров. В xix веке здесь играли в бильярд австрийские адмиралы, в xx – югославские, сегодня, в наконец-то мирной Хорватии, собрались писатели. Их встречала двухэтажная покровительница ярмарки: голая, как леди Годива, резиновая женщина, оседлавшая книгу.
– ПУФКа, – представили ее мне, но разобрать аббревиатуру я не успел, потому что заиграл дуэт ударника с ударником.
– Национальный гимн? – спросил я.
– Скажете такое, – поджала губы соседка, и я больше не решался шутить над молодым и потому особенно обидчивым патриотизмом.
– Что делать, – вздохнула она, – хорваты – параноики, мы все еще боимся, что нас с кем-нибудь перепутают.
Я не успел оправдаться, потому что начались речи.
– Signore e signori, – начал мэр по-итальянски, но тут же перешел на восточноевропейский, – Хонеккер, говоря о триумфальном шествии коммунизма, уже победившем на одной пятой планеты, обещал, что скоро эта доля станет одной шестой, потом – одной седьмой и наконец – одной десятой.
Анекдот понравился всем, и, почувствовав себя среди своих, я решил не сходя с места узнать всю правду о Тито.
– Он для вас – как для нас Сталин?
– Ну как вы можете сравнивать?! Наш-то был красивым мужчиной, охотник. Жалко, что его подменили.
– Кто???
– Ваши. Вернувшись из СССР, Тито начал играть на рояле. Крестьянский парень? Вряд ли. Значит, подменили.
Я принял новые сведения без возражений, вспомнив, что Истрия не только входит в балканскую зону магического реализма, но и считается родиной фольклора, начиная с вурдалаков.
Но больше них меня интригует волшебный язык южных славян, к которому я научился относиться настороженно. А как иначе, если «усердных» здесь называют «вредными», а «понос» означает «гордость»? С остальным тоже не проще. Каждое слово будто взято из летописи. Каждое предложение оборачивается стихами, причем Хлебникова. Эта причудливая речь, понятная и непонятная сразу, звучит как живое ископаемое и внушает гордость за славянские древности.
На таком лингвистическом фоне русский язык кажется беспринципной эклектикой: смесь греческого с латынью, разведенная татарским матом: «ипостась, блин». Славянский словарь проще. О главном он говорит без обиняков и гласных. Получается кратко, как приговор или кредо: прст, крст, крв, смрт.
Сложности начинаются с алфавитов. Сербы, скажем, пользуются обоими. Одна моя книжка так и вышла в Белграде: про Россию – кириллицей, про Америку – латиницей. Но обычно азбуки не смешивают, придавая каждой идеологический оттенок и национальный приоритет. Черногорская идентичность, например, держится на трех лишних буквах, отличающих их письменность от соседской. В Хорватии, после жутких югославских войн, больше всего пострадала кириллица. Ее даже предлагали объявить вне закона, как Вагнера в Израиле.
Не желая вмешиваться в братские распри, я осторожно предпочел двум азбукам – третью: глаголицу. Ее изобретение приписывают тем же Кириллу и Мефодию, которые усложнили читателям задачу, придумав ни на что не похожие круглые буквы. Как и следовало ожидать, это тоже случилось в Истрии.
– Где? В городе на три буквы, – подсказали мне, как будто я разгадывал кроссворд, – первая – «х», вторая – «у»…
– Не может быть, – зарделся я.
– Почему не может? Это – Хум. Там всего 26 жителей, если вчера никто не умер.
Соблазнившись экзотикой, я стал переписывать диковинные буквы. И зря.
– Монастыри, – сказали мне, – где пользовались глаголицей, закрылись век назад, и теперь ею пользуются только туристы, как амулетом: славянские руны.
Я жалобно посмотрел на переводчицу, и на прощание она мне подарила ладанку с первой буквой моего имени.
– Оберег, – объяснила она, – спасает от вурдалаков и графомании.
Вернувшись домой, я снял букву с шеи и повесил на компьютер. Ему нужнее.
Мой Рим
Теперь-то мне кажется, что я никогда не жил без Рима, хотя на деле я никогда не жил в пределах его империи. На север она простиралась до 56-го градуса, Рига стояла на 57-м. Из-за географического положения город был заведомо лишен тех поэтических вольностей, что позволяют выпустить иллюстрированный том «Киев времен Траяна».
