Славянская душа, умилился я, всегда нараспашку. И тут же убедился в этом за чашкой кофе в стоячем арбатском буфете, где рядом со мной, но не обращая на меня внимания, завтракала девица в пронзительно короткой юбке. Биография ее была немногим длиннее, судя по тому, как быстро она ее выплеснула своему сотовому собеседнику. Исчерпав тему, девушка тревожно задала трубке встречный вопрос:
– А ты что вообще по жизни делаешь?
Задумавшись над ответом на чужой, но и мне не чуждый вопрос, я решил, что пора набраться мудрости. Спустившись в метро за очередным афоризмом, я с удивлением прочел его: «Будет богат, кто на поле своем трудов не жалеет». Катон.
– Это какой же – Старший или Утический? – спросил я спутника.
– Какая разница?
– Не скажи. Первый не советовал снимать цепи с рабов даже в праздники.
Мрачные мысли, впрочем, быстро покинули нас, потому что рядом с хозяйственным Катоном висела соблазнительная реклама женского, видимо, корсиканского, белья: трусы назывались «Вендетта».
Рип ван Винкль
Накануне, разгоряченный модной водкой «Белуга», я опрометчиво согласился помочь яркой блондинке с опасной улыбкой. Тем более что и просьба была пустяковой – написать двадцать строчек о снах, можно из Юнга. И вот – еще нет полудня, а я уже стою без штанов, и незнакомые женщины втыкают в меня булавки.
– Вуду, макумба, завезли, – кричал я про себя, держа во рту нитку, чтоб не стать зомби. О бегстве не могло быть и речи, потому что я не знал, куда попал. Шофер только матерился, выслушивая указания мобильника. Я, естественно, не вмешивался, ибо, по моим провинциальным подсчетам, машина приближалась к Уралу. Мы долго катили вдоль разгромленных цехов по дырявой мостовой, потом начались рельсы. Я не мог даже определить, пролегал маршрут внутри или снаружи. Стены сужались в коридоры, но крыши не было – то ли уже, то ли вообще. Потом начался туннель, ведущий в красный уголок, за ним – постиндустриальная пещера, как в Сохо. Там-то меня и раздели до исподнего, велев натянуть непонятное.
– Ватник? – безнадежно спросил я.
– Не, в ватнике снимали Мирзоева, – сказала дама с булавками и настойчиво протянула наряд, напоминающий прозодежду для сумасшедших.
Рукавов, правда, было два, но каждый кончался манжетой для наручников. Удовлетворившись моим внешним видом, юный фотограф взялся за внутренний облик.
– Помните: вам все это снится.
Я с облегчением закрыл глаза.
– Приняли, – деловито продолжил фотограф, – сомнамбулическую позу.
Я принял.
– Теперь считайте падающие звезды.
Я вытаращился на потолок с потеками.
– Работаем, – скомандовал сам себе маэстро, и камера защелкала, как в тире.
Только отдав штаны и отпустив восвояси, вредители объяснили, что в погоне за самосовершенствованием духа (а не тела) глянцевые журналы отказались рекламировать наряды с помощью красивых моделей и заменили их какими придется, не брезгуя пролетариями умственного труда.
Но начиналось все хорошо – как обычно.
– Сараи, – констатировала соседка, глядя в иллюминатор на многоэтажные терема, степенно ползущие под крылом снижающегося самолета. – А что это за река? – не унималась она.
– Москва.
– Не может быть! Такая грязная.
За аэропортом мне встретился старый знакомый – «ЛУКОЙЛ». Точно в такой бензоколонке, но с латиницей я заправляюсь дома: нефтеносная система кровообращения. Другое дело, что в Москве, судя по рекламным щитам, уже завершается переход жидкого в твердое: нефти – в недвижимость. Слева продавали «Бетон-насос», справа – «Бетон-раствор», посередине – «Квартиру в Геленджике».
Как всегда, в такси пела группа «Лесоповал».
– Интересно получается, – пожаловался я шоферу, – Бергман умер, Антониони умер, а «Лесоповал» живет.
– Еще бы, – согласился он.
За год город вырос, и я не узнавал окрестностей. Особенно когда из-за рощи выскочил огромный плакат «Му-Му», отбросивший тень на скромный памятник.
– Герасим?
– Ленин, – поправил меня водитель и перекрестился, въезжая в монастырское подворье.
Мне уже объяснили, что если в автомобиле – образа, то пристегиваться не надо. Но в этой машине икон было много и ремень вырвали с корнем, чтобы не соблазнять агностиков.
Под колокольный звон мы въехали в отель с православным акцентом. Не будучи силен в каноническом праве, я представил себе чердак для выкрестов и подвал для инородцев, но мне достался обычный номер – с портретом патриарха, холодильником и пухлой (в сравнении с американской) Библией. На тумбочке лежала свежая газета с крестом и Калашниковым. Она призывала к смирению и оправдывала штрафные батальоны. Автор бегло выстраивал историческую цепочку: глобалисты – интернационалисты – друзья Сиона – враги Руси. Сталин среди них не значился.
Чтение прервал телефон, от которого я получил последние инструкции.
– «Боржоми», – сказали в трубку, – не заказывай, шпрот не проси, Эстонию не поминай, разве что – лихом. А главное – заруби на носу: Россия встает с колен не для того, чтоб дотянуться до полония.
Я внес необходимые сведения в записную книжку и отправился за впечатлениями.
Незадачливый Рип ван Винкль, проспавший двадцать лет в Катскильских горах (неподалеку от озерца, где я ловлю окуней), стал единственным жителем своей деревни, заметившим американскую революцию: вместо короля Георга в трактире висел портрет Вашингтона. Для его земляков перемена произошла давно и незаметно. Чтобы жизнь сложилась в историю, она должна быть не твоей, а чужой и прошлой.
Именно это со мной и происходит, но только тогда, когда я возвращаюсь в Америку. В Москве – наоборот. Русская жизнь кажется реальной, а моя – нарисованной, словно очаг в доме Буратино. Игрушечная рутина с ежедневной порцией новостей, книг, велосипеда – эскапизм отрезанного ломтя, уставшего от родной буханки. Конечно, это всего лишь оптическая иллюзия: из одной жизни другая видится ненастоящей или нестоящей. Тут нет ничего нового, но чаще альтернативой считается не заокеанский мир, а потусторонний. Я – другое дело еще и потому, что сам не замечаю, насколько стал американцем, но об этом не дают забыть в гостях. «Американец», – вздыхает хозяин и идет за скатертью, хотя я бы обошелся и газетой.
Зато я помню ту историю, которую в России знают хуже всего, – свою и недавнюю: «Историю государства Российского от путча до наших дней». Прошлое одного из самых молодых, наряду с Молдовой и Черногорией, государств Европы окутано туманом, благородно скрывающим стыдные, как подростковые сны, воспоминания о первых днях свободы. Но я-то помню, какими они были.
На Невском сияло солнце, а я еще не завтракал. В столовой, уже переименованной в «кафе», подавали спиртное и сдобу. Остановившись на втором, я сел лицом к проспекту, с которого в зал ввалился пьяный с молодой щетиной. Его треники до самого паха оттягивал пистолет неведомого мне калибра. Пирожными юноша не интересовался, а водка в него уже не лезла. Ему страстно хотелось стрелять, и это было понятно всем, но яснее всех – позеленевшему официанту. Прикинув траекторию и учтя рикошет, я ушел, не допив кофе. Надеюсь, что этот молодой человек не дожил до наших дней, оставшись на заре революции, победы которой так заметны от Кремля до Садового.
