Между тем, из века в век западные монахи, как представляется, поддерживали с черным цветом все более и более тесные, значимые на внутригрупповом уровне отношения. С IX века черный — цвет смирения и покаяния — становится поистине монашеским цветом; если на практике его часто заменяют коричневым, синим, серым или «натуральным» тоном (nativus color), то тексты все чаще говорят о monachi nigri
[387]. Этот обычай окончательно утверждается в X-XI веках, в то время, когда разрасталась «клюнийская империя»
[388]. Доказательством a contrario
[389] служат все те движения отшельнической направленности, которые распространились в XI веке: выражая идеологическую реакцию против Клюни и клюнийской роскоши, последователи этих движений стремились вернуть в одежду идеал первоначальной бедности и простоты; в области цвета это выражалось в провозглашенной приверженности грубой материи, либо из немытой шерсти с ее естественным оттенком, либо с добавлением козьей шерсти (картезианцы), либо просто «отбеленной» луговым способом
[390] (камальдулы), либо сотканной из пряжи с добавлением шерсти белых и рыжих ягнят (валломброзианцы). Желание вернуться к строгости первых отшельников влекло за собой одновременно и желание отстраниться от цвета — роскоши, непозволительной для монаха. Возможно, в этом также заключалось желание шокировать — ощущением зыбкой грани между шерстью животного и самим животным началом. Некоторые из этих отшельнических движений граничат с ересью, которая на средневековом Западе часто выражается через одежду, а многие из них в качестве покровителя или примера для подражания выбирают Иоанна Крестителя, который в библейской традиции и в иконографии предстает диким человеком.
С точки зрения цвета, именно с этим течением нужно связывать зарождение ордена цистерцианцев. Цистерцианство также является реакцией на черный цвет клюнийцев; цистерцианцы стремятся вернуться к истокам, а также восстановить основные правила устава святого Бенедикта: использовать только простую и недорогую материю из неокрашенной шерсти, которая была выпрядена и соткана в монастыре самими монахами. Говоря «неокрашенная шерсть», имеют в виду цвет, близкий к серому. И действительно, первых цистерцианцев, как и многих других монахов, в ряде текстов начала XII века называют monachi grisei
[391]. В таком случае, когда и как произошел переход от серого цвета к белому — иными словами, от нулевой степени цвета к настоящему цвету? Когда настоятелем монастыря Сито
[392] был святой Альберих (1099-1109) или, может, это произошло при Стефане Хардинге (1109-1133)? Возможно, сначала в Клерво
[393] (основанном в 1115 году), а потом в Сито? Может быть, целью было отделить клиросных монахов от простых послушников? На самом деле мы об этом ничего не знаем
[394]. Зато достоверно известно, что горячий спор между клюнийцами и цистерцианцами в эпоху Петра Достопочтенного и святого Бернарда способствовал тому, что последние окончательно превратились в белых монахов.
Петр Достопочтенный, аббат Клюни, был первым, кто в знаменитом письме 1124 года, адресованном аббату Клерво, публично обратился к последнему как к белому монаху (“о albe monache..”) и упрекнул его в чрезмерной гордыне за то, что он выбрал для облачения этот цвет: белый — это цвет праздника, славы и Воскресения, а черный — цвет смирения
[395]. Этот спор, представляющий собой один из важнейших моментов истории средневекового монашества
[396], неоднократно возобновлялся и оборачивался настоящим догматическим и хроматическим противостоянием между черными и белыми монахами. Несмотря на ряд попыток пойти на примирение, предпринятых Петром Достопочтенным, спор продлился до 1145 года. Так, за два десятилетия, подобно клюнийцам, эмблемой которых был черный цвет, цистерцианцы раз и навсегда приняли в качестве эмблемы белый. Впоследствии этот белый цвет задним числом станет поводом для сочинения различных чудесных историй, объясняющих его божественное происхождение: так, в появившейся в XV веке легенде рассказывается, как Дева Мария, явившись святому Альбериху, велела ему носить белое одеяние.
После XII века разрыв между «идеологическими» цветами и цветами, которые носят в действительности, сокращается. Теперь не только усовершенствовались приемы окраски, позволив приблизиться к желаемому тону, но, главное, — эмблема отныне заменила символ, а реальную свободу обращения с символическими цветами было невозможно перенести на цвета эмблематические. В контексте социальных практик цвет превратился в метку, в ярлык, и новому общественному порядку стал соответствовать новый порядок цветов.
