Нашлемник действительно связан с родней — как правило, с большой родственной группой. В геральдическом арсенале средневековой аристократии он даже является тем элементом, в котором сильнее всего проявились некоторые «тотемические» тенденции (я, естественно, употребляю этот термин в несколько огрубленном значении, отличном от того, которое в него вкладывают антропологи), берущие начало в структурах родства, существовавших до XII века, — а значит, и до появления гербов и геральдической системы, — и даже до 1000 года.
Здесь следует, однако, отметить различия хронологического, географического и социального порядка. Сначала первые геральдические нашлемники, видимо, представляли собой индивидуальные эмблемы, ситуативные маски, которые участники турнира использовали, чтобы скрыть себя и приобрести различные способности, одновременно физические, эмоциональные и сверхъестественные. Однако многие, исходно индивидуальные, нашлемники стали семейными. Этот сдвиг в каких-то странах и областях произошел быстрее, в каких-то — медленнее. В германских княжествах трансформация была наиболее ранней и, возможно, наиболее полной: с середины XIII века большинство немецких нашлемников связаны с семьей, и добавление изменений в семейный нашлемник — это способ внести «бризуру», то есть выделить индивида в рамках его семейной группы
[615]. Напротив, в странах с более давней геральдической традицией (во Франции, в Англии, в Шотландии), где нашлемник вошел в употребление позднее и использовался реже, чем в германских странах, он довольно длительное время сохранялся в качестве индивидуальной эмблемы, которая могла меняться от турнира к турниру, по прихоти или по воле обстоятельств. Только в начале XIV века почти повсеместно появляются семейные нашлемники, по образу и подобию тех, которые встречаются в Германии, Швейцарии и Австрии. Однако нашлемник отражает скорее не близкое родство, то есть родство внутри одной семейной линии, а более широкие родственные связи, горизонтальные, клановые или мифологические. По крайней мере, если речь идет о семьях наследных правителей и о высших слоях аристократии. Если гербовый щит с его сложной системной бризур и вторичных бризур принадлежит малой семье, в рамках которой он определяет место индивида по отношению к братьям, отцу, дядьям или кузенам, то нашлемник, напротив, будет общим для всех потомков, происходящих от одного предка, жившего два, три или даже четыре поколения тому назад. К примеру, в XIV веке все Капетинги, происходящие от Роберта Благочестивого, вне зависимости от того, какие фигуры и цвета представлены на их щите, используют в качестве нашлемника лилию. Это родовая эмблема, которая предполагает и отражает очень глубокое осознание структур родства и системы генеалогических связей. И, естественно, охотнее всего используют такой «клановый» нашлемник скромные боковые ветви, которые дальше всего отстоят от ветви старшей
[616].
Часто именно наименее значимые отпрыски знатных семейств (младшие сыновья из младших ветвей, бастарды) охотнее всего используют семейные нашлемники и реже всего — индивидуальные. Такое предпочтение позволяет компенсировать скромность положения за счет престижной (подчас) эмблемы. Наиболее показательный пример — нашлемник с лебедем, который в XIV-XV веках носили несколько сотен особ высокого и низкого ранга, владеющих землями во всех уголках христианской Европы, при этом все они так или иначе принадлежали к влиятельному линьяжу: роду графов Булонских. Выбрав нашлемник с лебедем, они тем самым «обыграли» свое происхождение от легендарного Рыцаря с лебедем, то есть с предполагаемым дедом Готфрида Бульонского, умершим около 1000 года
[617]. Турниры, праздники, церемонии и ритуалы, где так или иначе демонстрируются эмблемы, давали им возможность мгновенно перевоплотиться в «тотемического» предка или, по крайней мере, напомнить о нем и его подвигах. Но, если вглядеться пристальнее, это гораздо больше, чем просто игра. Это удостоверение родства, которое опирается на сильнейшее родовое сознание, так как все эти исторические персонажи — как некогда показал Энтони Ричард Вагнер,
[618] — пусть они даже и принадлежали к различным домам (Клеве, д’Овернь, де Богун, Дорчестер и т. д.), действительно имели отношение к знаменитому Булонскому дому и все вели свое происхождение от одного прародителя, или предка Готфрида Бульонского. В данном случае нашлемник в полной мере выполняет функцию тотема. Он несет в себе важнейшую память рода, члены которого даже по прошествии четырех-пяти веков после смерти прославленного предка по-прежнему стремятся опознавать друг друга и держаться вместе, пусть даже только во время турнира или рыцарского ритуала, вокруг общей эмблемы, которая выступает как катализатор родовых традиций и организует мифологию родства.
Этот случай не уникален. Можно выявить еще несколько примеров, которые касаются, в частности, некоторых знаменитых родов. Так, в конце Средневековья все ветви династии Люксембургов, включая, конечно же, побочные ветви (Сен-Поль, Линьи) в качестве нашлемника носят крылатого дракона в кадке, то есть изображение самой феи Мелюзины
[619] (илл. 28). До последнего времени ничто не указывало на существование прочной генеалогической связи между графским, а затем герцогским родом Люксембургов и пуатвинским родом Лузиньянов, тесным образом связанных с именем Мелюзины. Однако Жан-Клоду Лутчу удалось доказать, что эта связь существовала, и притом задолго до появления первых гербов: и опять-таки общий нашлемник, принадлежавший в XIV-XV веках и Лузиньянам, и Люксембургам, транслировал по двум линиям воспоминание об общем предке, жившем еще до начала второго тысячелетия или около 1000 года
[620].
Подобные факты не должны нас удивлять. Распад большой семьи каролингского типа в Западной Европе происходит между XI и XIII веками и представляет собой в первую очередь юридическое и экономическое явление. В сознании, в воображаемом большая семья просуществует дольше, по крайней мере до XV века
[621]. Нашлемник как раз о ней и напоминает. Его функция, memoria, «места памяти» приближается здесь к той функции, которую он выполнял в Восточной Европе, особенно в Польше, где до XVIII века нашлемник был и оставался прежде всего родовой эмблемой, общей для множества семей. Там он часто является единственным свидетельством родственной связи, очень древней и подчас забытой; в честь него род получает имя, он организует все генеалогические и антропонимические системы внутри рода: мы из такого-то или такого-то рода и мы носим его имя и нашлемник
[622].
