Каждый знает, что среди старателей попадаются самые разные люди. Старатели являются на место и сдирают с него всю красоту – вонючая черная грязь заполняет реки, и деревья чахнут, как поруганные девы. Старатели любят грубую еду, грубый виски, грубые ночные развлечения. Правду сказать, если ты – индейская девушка, они и тебя полюбят, только так, что тебе это совсем не понравится. Старатели являются в палаточные городки и творят непотребство. Таких насильников, как старатели – во всяком случае, некоторые, – мало где сыщешь. Среди старателей попадаются бывшие учителя, университетские преподаватели из более цивилизованных краев, отпавшие священники, разорившиеся лавочники, брошенные женами бесполезные мужья. Все сорта и градации душ, как сказал бы весовщик, принимающий зерно. Но все они приходили в Нунов салун и там менялись, сильно менялись. Потому что мы были хорошенькие девушки, зеница их ока. И, кроме того, мистер Нун за стойкой держал у себя под рукой, на видном месте, дробовик. Вы не поверите, какую свободу предоставляет американский закон владельцу салуна, когда дело касается убивания старателей. Очень большую.
Может быть, мы напоминали этим людям какую-то другую жизнь. Может быть, мы напоминали им юность и первую любовь. Мы были такие милые и чистенькие – я бы сам не отказался встретить такую девушку. Может, кое для кого из старателей мы и стали первой любовью. Мы танцевали с ними каждую ночь два года подряд, и ни разу никто из них не обидел нас ни единым движением. Это правда. Может, вам интересней было бы прочитать, что в нас тыкались неудобьсказуемым местом, или совали язык нам в рот, или хватали за воображаемые груди мозолистыми пятернями, – но нет. В том салуне собирались джентльмены пограничья. Они всю ночь накачивались виски до помрачения рассудка, они ревели песни, порой палили друг в друга из-за карточных ссор, молотили друг друга железными кулаками, но в танцах они были галантны, что твой д’Артаньян из романов про старинные годы. Свиное брюхо во время танца втягивалось, так что его обладатель напоминал уже какое-то более изящное животное. Эти мужчины мылись для нас, брились для нас и для нас облачались в свой лучший наряд, уж какой у кого был. Джона звали Джоанна, а меня – Томасина. Мы танцевали и танцевали. Кружились и кружились. Надо сказать, под конец мы стали хорошими танцорами. Мы могли вальсировать быстро и медленно. Осмелюсь сказать, что мальчиков лучше нас в Дэггсвилле не бывало. И чище нас. И красивей нас. Мы кружились в платьях, и жена лавочника мистера Кармоди (миссис Кармоди, разумеется), будучи портнихой, месяц за месяцем отпускала подолы. Наверно, не стоило кормить бродяжек – мы росли в основном вверх, а не в стороны. Может, мы и менялись, но в глазах клиентов мы были все теми же девушками. О нас шла добрая слава, и мужчины приезжали за много миль посмотреть на нас и записаться на картонки, где мы вели список партнеров. «А что, барышня, не окажете ли любезность потанцевать со мной?» – «А как же, сэр, у меня есть свободные десять минут в одиннадцать сорок пять, если желаете». – «Буду весьма признателен». Двум бесполезным мальчишкам, выросшим в грязи, никогда не жилось так весело. Нам предлагали руку и сердце, или лошадь с упряжкой, если мы согласимся пойти в лагерь с таким-то, или другие дары, которые не посрамили бы и араба в его Аравии, выкупающего невесту. Но конечно, мы знали подоплеку своей истории. Теперь я думаю, что и они тоже знали. Они так свободно предлагали нам тюремные узы матримонии, поскольку знали, что она будет лишь понарошку. Это все были аспекты свободы, счастья и радости.
Ибо жизнь старателя грязна и уныла, и, правду сказать, лишь один на десять тысяч находит золото. Конечно, в Дэггсвилле искали свинец, так что все было еще хуже. Жизнь состояла из грязи и воды. Но в салуне мистера Нуна блистали два бриллианта – так говорил мистер Нун.
Но природу не выбросишь в окошко. Мало-помалу пушок юности с нас постерся, и мы уже больше походили на мальчиков, чем на девочек, – больше на мужчин, чем на женщин. Особенно сильно за эти два года изменился Джон Коул. В смысле роста он бы и с жирафами потягался. Мистер Нун никак не мог подыскать ему платья по росту, и миссис Кармоди не успевала шить. Бог свидетель, то был конец эпохи. Одно из самых счастливых для меня мест работы. И вот пришел день, когда мистер Нун вынужден был поговорить с нами. Мы пожали ему руки на рассвете и даже пролили слезы, и в Дэггсвилле осталось лишь воспоминание о бриллиантах. Мистер Нун сказал, что будет посылать нам письма в дни наших святых, со всеми новостями. И мы должны были делать то же самое. И мы отправились в путь с деньгами, которые отложили, надеясь поступить в кавалерию. И странное дело – Дэггсвилль в то утро был пуст, и никто не вышел проводить нас. Мы знали, что мы – лишь куски легенды, и на самом деле нас в этом городе никогда не было. Нет лучшего чувства, чем это.
Глава вторая
Короче говоря, мы записались в армию вместе. Что поделать, для прежней работы мы больше не годились – так уж устроила природа человеческое тело. Нас обучили и погнали по Орегонской тропе в Калифорнию. Мы должны были ехать много недель, а потом свернуть налево, чтобы не оказаться в Орегоне. Ну, как предполагалось, так и вышло – много недель. Сначала мы ехали по Миссури и видели упадочных индейцев: они сплавлялись по рекам и вообще мотались с места на место, а кое-кто из них ехал за ежегодным пособием – некоторые даже из Канады. Жалкие, грязные на вид люди. И множество народу из Новой Англии шло на запад – попадались скандинавы, но в основном американцы, снялись с места и поехали. Нам велели держаться подальше от мормонов, направляющихся в Юту, – этим чокнутым нельзя было доверять. О них шла слава, что они – сами дьяволы. Наш сержант говорил, что, если с ними подерешься, их надо обязательно убить, но я не знаю, доводилось ли ему самому такое делать. Потом мы въехали в пустыню, но вроде как не настоящую. Впрочем, там валялись кучи костей от скота, принадлежавшего переселенцам, а время от времени по пути попадалось выброшенное пианино или шкаф – их выкидывали, облегчая ношу слабеющим быкам. Хуже всего был недостаток воды. Ужасно странно видеть пианино посреди наполовину всамделишной пустыни.
– Эй, Джон Коул, что, во имя всего такого-сякого, делает пианино в пыли?
– Должно быть, ищет свой салун, – отвечал он.
Ох, как мы хохотали. Сержант мрачно взглядывал на нас, а вот майор не обращал внимания – должно быть, сам думал про пустыню. Откуда мы будем брать воду через несколько дней, когда фляги опустеют? Мы надеялись, что у него есть карта и на ней что-нибудь отмечено, надеялись. По этой тропе ходили уже несколько лет, и люди говорили, что тропа все время расширяется – грязная полоса на прерии, в милю шириной, каждый раз, как тут проходила армия. Половину отряда составляли заскорузлые старики – мы не понимали, как иные из них еще держатся в седле. От верховой езды болят яйца и нижняя часть спины, черт побери. Но чем еще им зарабатывать на жизнь? Езжай либо подыхай. Этот путь всегда был опасным. Один из наших ровесников, уже упоминавшийся Уотчорн, в прошлом году видел тут на тропе сотни фургонов и ополоумевшее стадо бизонов, которое пронеслось прямо сквозь них и многих переселенцев затоптало до смерти. Он сказал, что сейчас, когда мы проезжаем, бизоны держатся подальше – он не знал почему. Может, не любят таких людей, как мы. Вот против индейцев они ничего не имеют. Может, потому, что белые люди – шумные, вонючие говнюки, предположил Уотчорн. И дети у них вечно скулящие, крикливые, сопливые, и все едут в Калифорнию или на север в Орегон. Но все равно, сказал рядовой Уотчорн, я бы хотел сам когда-нибудь завеяти детишек. Он сказал, что хочет четырнадцать, как у его мамки. Он был католиком – в Америке мало попадается католиков помимо ирландцев, но он и был ирландцем, – во всяком случае, его отец был, давным-давно. Так он сказал. У него было красивое лицо, изящное, он выглядел как президент на монете, но был ужасно мал ростом, может пять футов и один жалкий дюйм, но когда сидишь на лошади, это все равно, он просто укорачивал стремена, и все устраивалось отлично. И у него был чрезвычайно покладистый характер, да-да.
