* * *
На вопрос о своем внешнем виде Чарльз ответил, что такую необычную стрижку выбрал сам. И продолжал стоять на своем, невзирая на угрозы дежурных офицеров и некоторых старшекурсников. Молчание вызвало к нему уважение большинства командиров кадетского корпуса, включая и Красавчика Стюарта.
А уже вскоре Стюарт стал для Чарльза настоящим кумиром, хотя на первый взгляд между ними было мало общего. Чарльз был хорош собой, Стюарта же, несмотря на его прозвище, едва ли можно было назвать красивым. Плотный и коренастый, он словно по ошибке стал обладателем непомерно длинных рук и ног. Однако все недостатки внешности с лихвой восполнялись его заразительной энергией и обаянием. Его голубые глаза почти всегда светились добродушным весельем. И он имел просто сногсшибательный успех у юных дам, которые останавливались в гостинице.
Но не только романтические подвиги вызывали восхищение Чарльза. Он считал, что в Стюарте воплотились все самые лучшие качества южанина. Храбрость, обостренное чувство чести, жизнелюбие, способность встречать улыбкой любые невзгоды.
И конечно же, Стюарт был горячо предан своим друзьям. В начале первого года Чарльза Фиц Ли как-то сильно напился и имел глупость попасться в таком виде. Ему пришлось предстать перед военным судом. Стюарт организовал однокурсников Фица, и все они обратились с поручительством к суперинтенданту, пообещав, что никто из всего курса никогда не будет обвинен за подобный проступок.
По традиции после такой просьбы все обвинения с нарушителя дисциплины снимались. В противном случае Фиц был бы наверняка исключен, потому что полковник Ли не стал бы вступаться за своего племянника. На следующий день многие заметили, что суперинтендант то и дело улыбается. Вероятно, он был доволен тем, что его племянник избежал наказания, но еще больше его радовало то, что кадетское братство действительно существует.
* * *
Военная подготовка никаких трудностей у Чарльза не вызывала. Другое дело – разные мудреные науки. Четырехлетние курсы грамматики английского языка и географии дались ему сравнительно легко, хоть и навевали смертельную скуку, а вот алгебра, даже несмотря на хорошую основу, заложенную герром Нагелем, оставалась тайной за семью печатями. Чарльз сразу же присоединился к «бессмертным» и оставался в их рядах до январских экзаменов, которые сдал с большим трудом. Во втором семестре, когда начались уроки французского, стало ничуть не легче.
– Вот скажи мне, за каким чертом солдатам французский? – спросил он Билли, когда им подвернулась редкая возможность поговорить без помех.
Была суббота, уже начиналась февральская оттепель. Друзья отправились в горы за фортом Путнама. С севера по свинцово-серой воде плыли льдины. В сухом воздухе еще пахло зимой. Время от времени ветер доносил до них снизу запах дыма, идущий из кирпичных труб. Билли с хрустом сломал подобранную с земли ветку и швырнул половинки в разные стороны.
– А за таким чертом, мистер Бизон, что очень многие важные труды по военному искусству написаны на французском. И однажды тебе может понадобиться их перевести.
– Только не мне. Я пойду в драгуны и буду гоняться за индейцами. – Прищурившись, он посмотрел на друга. – Ты уверен, что причина именно в этом?
– А зачем мне врать?
– Я же «плебей», меня обмануть – раз плюнуть, а ты еще тот демагог. Отправил ведь меня уже однажды стричься, помнишь?
– Тебе бы лучше почаще в словарь заглядывать. Демагогами называют лживых политиков, которые уболтают кого угодно.
– Вот только не надо мне объяснять то, что и так понятно. То-то я и гляжу, ты мастер убалтывать. Ну точно демагог, – повторил он с нескрываемым удовольствием. – Демагог и есть. – И вдруг в порыве вдохновения Чарльз поднял руку, как прокурор на процессе. – Нет. Просто болтун. Старый болтун. Отныне и навсегда.
Билли недовольно фыркнул, но в душе был рад, что у него наконец-то появилось прозвище. И даже вполне подходящее.
* * *
К концу мая 1854 года в сенате прошел билль «Канзас-Небраска». Сенатор Дуглас представил его в январе, вызвав новую бурю обсуждений вопроса рабства.
Этот закон создавал две новые территории. Дуглас назвал его проявлением «народного суверенитета». Противники рабства называли его предательским, потому что он отменял старый Миссурийский компромисс, согласно которому к северу от широты тридцать шесть градусов тридцать минут рабство было запрещено. Говорили, что президент Пирс подписал этот закон под нажимом министра Дэвиса.
Орри в письме Чарльзу писал, что, судя по заявлениям обеих сторон, примиряющее всех соглашение Клея, принятое четыре года назад, можно считать похороненным. А Чарльз, не слишком много знавший о национальных противоречиях или просто не обращавший на них внимания, вдруг обнаружил, что они отражаются на нем лично. Старшие кадеты то и дело вносили его в рапорт просто за косой взгляд или невысказанное возражение, обвиняя в «наглом южном поведении». Южане вроде Слокума реагировали на такие выпады жестким преследованием новичков-северян. Суперинтендант продолжал призывать кадетов жить по законам братства, но Чарльз видел, что весь корпус медленно, но верно разделяется на два враждебных лагеря.
Разумеется, в каждом лагере были и внутренние различия. Слокум представлял одну крайность южного характера, Стюарт – другую, то есть всегда сохранял невозмутимость и выдержку. Стюарт утверждал, что берет пример с Мраморной Статуи – так здесь прозвали суперинтенданта Ли, однако большая любовь к девушкам мешает ему добиться полного сходства. А вот Чарльз брал пример с самого Стюарта и еще с Билли, потому что тот всегда сторонился политических споров и усердно учился, добиваясь высоких отметок, казалось, без особого труда.
И все же, то ли в силу воспитания, то ли потому, что настали неспокойные времена, Чарльз иногда с большим трудом справлялся со своим характером. Как-то весной, когда он стоял навытяжку на утренней поверке, один противный кадет-старшекурсник из Вермонта решил ни с того ни с сего придраться к нему. Подойдя ближе, янки долго разглядывал его мундир, а потом вдруг оторвал от него три пуговицы.
– Неудивительно, что вы всегда такой неопрятный, сэр! – рявкнул он. – Здесь ведь нет негров, которые бы всё за вас делали.
– Я сам чищу свои пуговицы и сам пришиваю их, – очень тихо произнес Чарльз. – И на обиды тоже отвечаю сам.
Вермонтец выдвинул вперед подбородок, в глазах недобро сверкнуло солнце.
– Что вы сказали, сэр?
– Я сказал… – Тут Чарльз вспомнил, сколько у него взысканий. – Ничего, сэр.
Кадет-сержант с самодовольным видом отправился дальше. Наверное, он почувствовал облегчение – Чарльз уже прославился своим умением обращаться с ножом, да и своими кулаками тоже.
Терпеть оскорбления от янки было для Чарльза хуже смертной муки. Но он терпел, потому что не имел права подвести Орри своим неподобающим поведением, а этот долг значил для него гораздо больше, чем реальные или воображаемые обиды, задевавшие его честь.
