– К переселению?
Карла погасила сигарету, не докурив до конца, и ее рука безвольно повисла, как будто курение лишило ее последних сил.
– Если мы успеем переселить дух Давида в другое тело, тогда и часть яда тоже уйдет с ним туда же. Яд разделится между двумя телами, и это даст шанс справиться с отравлением. Средство не очень надежное, но иногда срабатывает.
– Что значит – иногда срабатывает? Она уже и раньше делала что-то подобное?
– Это был единственный способ спасти Давида. Женщина протянула мне чай и велела выпить не торопясь – он, мол, поможет принять решение, но я выпила его в два глотка. И никак не могла усвоить разумом то, что от нее услышала. В голове спутались в один клубок два чувства – вины и ужаса, меня всю с головы до ног била дрожь.
– Но неужели ты веришь в такие вещи?
– И тут Давид споткнулся, или мне только показалось, что он споткнулся, во всяком случае, он упал и не сразу сумел подняться. Я видела сына со спины, на нем была его любимая футболка с маленькими солдатиками. Чтобы встать, он помогал себе руками. Но движения его были неуклюжими и какими-то бестолковыми, это напоминало то, как он двигался много месяцев назад, когда только учился самостоятельно подниматься на ноги. Но сейчас ему незачем было опираться на руки, и я поняла, что кошмар начинается. Давид обернулся, брови у него были нахмурены, а на лице появилось странное выражение, вроде как страдальческое. Я бросилась к нему и прижала к себе. Прижала с такой силой, Аманда, с такой силой, что мне казалось, никто и ничто на свете не сможет вырвать сына из моих рук. Я слышала, как он дышит – совсем рядом с моим ухом, – но и дыхание было неровным. Женщина разлучила нас мягко, но решительно. Теперь Давид сидел в кресле, откинувшись на спинку, он начал тереть глаза, потом – рот. “Надо сделать это поскорее”, – сказала женщина. Тогда я спросила, куда отправится Давид, то есть душа Давида, и можно ли будет оставить его где-нибудь поближе к нам и выбрать для него хорошую семью.
– Что-то я не очень тебя понимаю, Карла.
– Все ты понимаешь, Аманда, отлично понимаешь.
Мне хочется сказать Карле, что это дикость и варварство.
Это твое личное мнение. И сейчас оно не имеет никакого значения.
Понимаешь, я не могу поверить во всю эту историю, но пока не нахожу подходящего момента, чтобы перебить ее и выплеснуть свое возмущение.
– Женщина сказала, что выбрать семью для Давида она не может, – сказала Карла, – и вообще, узнать, куда он отправится, никак нельзя. А еще она сказала, что переселение будет иметь свои последствия. В одном-единственном теле нет места для двух душ, но ведь не бывает и тела без души. Во время переселения душа Давида попадет в здоровое тело, а в больное переместится чья-то чужая. И от каждого некая часть останется в прежнем теле, однако и тот и другой изменятся, и мне надо приготовиться к тому, чтобы признать его новое воплощение.
– Его новое воплощение?
– Пойми, Аманда, мне было очень важно узнать, куда он уйдет. А она твердила свое: нет, лучше об этом даже не думать. Главное – освободить Давида от больного тела. А еще я должна была усвоить, что, даже когда в этом теле уже не будет больше моего Давида, я по-прежнему буду за него в ответе, как бы ни повернулась ситуация. И мне пришлось принять такие условия.
– Но ведь Давид…
– Пока я судорожно прокручивала в голове все, что от нее услышала, Давид снова подошел и обнял меня. Глаза у него распухли, веки покраснели и набрякли – совсем как у коня. Слезы просто катились у него из глаз, но моргнуть он не мог. Да и громко плакать тоже не мог. Он ослабел и казался страшно напуганным. Я поцеловала сына в лоб и сразу почувствовала, что у него жар, что он просто пылает. Пылает, Аманда. И в этот миг мой сын, наверное, уже видел ангелов.
Карла сидит вцепившись в руль и смотрит на ворота. В этот миг она снова теряет тебя, Давид: счастливая часть истории закончилась. Когда мы с ней познакомились, а было это всего несколько дней назад, я сперва подумала, что она, как и я, сняла здесь дом на время, пока ее муж работает где-то поблизости.
А почему ты решила, что она тоже неместная?
Пожалуй, у меня сложилось такое впечатление, потому что она выглядела очень нарядной в своих ярких блузках, а волосы собирала в большой пучок… И вообще очень располагала к себе. Короче, разительно отличалась ото всех, кто ее окружал. И вот теперь я с тревогой видела, что она снова принимается плакать, а еще я поняла, что она не намерена выходить из машины, а Нина между тем одна разгуливает по дому. Надо было сказать Нине, чтобы взяла чупа-чупс и сразу возвращалась к нам. Хотя нет, лучше держать ее отсюда подальше, эта история совсем не для детских ушей.
– Карла… – начинаю я.
– И тогда я сказала ей “да”, пусть она сделает это. Сказала, что мы просто обязаны сделать все, что нужно. Женщина ответила, что нам надо перейти в другую комнату. Я подняла Давида, и он, почти теряя сознание, припал к моему плечу. Он был таким горячим и таким опухшим, что руки мои его не узнавали. Женщина открыла дверь – последнюю по коридору. Потом знаком велела мне обождать на пороге, а сама вошла внутрь. В комнате было темно, и я скорее догадывалась, чем видела, чем она там занимается. Женщина поставила в центре большой низкий таз. Послышался шум воды, которую она сначала налила в ведро, и уже из ведра наполнила таз. Потом направилась на кухню, прошла мимо нас очень сосредоточенная, а миновав половину пути, обернулась и пару секунд глядела на Давида, глядела на тело Давида, словно хотела запечатлеть в памяти его очертания или, возможно, размеры. Вернулась она с большим клубком сизаля
[2]и ручным вентилятором и снова исчезла в темной комнате. Давид весь пылал – он стал таким горячим, что, когда она забрала его, шея и грудь у меня были мокрые. Женщина проделала все очень быстро – ее руки вынырнули из мрака и снова там растворились, но уже вместе с Давидом. Это был последний раз, когда я держала сына на руках. Женщина снова вышла, уже без него, отвела меня на кухню и опять налила чаю. Сказала, что я должна ждать там. И добавила: если я двинусь с места, то могу невольно сдвинуть что-то мне неведомое. То, что ни в коем случае не должно сдвигаться. Во время процесса переселения, сказала она, в движение должно приходить только то, что приготовлено к отбытию. И тогда я схватила чашку чаю, откинула голову назад и уперлась затылком в стенку. Женщина ушла по коридору, больше ничего не сказав. Давид ни разу меня не позвал, я не слышала, чтобы он произнес хоть слово или заплакал. Вскоре, где-то минуты через две, я услышала, как закрылась дверь той комнаты. Прямо передо мной на кухонной полке стояла фотография в большой рамке, и все это время оттуда на меня смотрели семь сыновей женщины, уже совсем взрослых. На снимке они были по пояс голые, покрасневшие от солнца, и еще они улыбались, чуть наклонясь над своими граблями, а за их спиной лежало большое поле, где только что срезали сою. Так я просидела очень долго, не шелохнувшись, просто сидела и ждала. Думаю, часа два, не меньше, и ни разу не оторвала затылка от стенки и не сделала ни глотка из чашки с чаем.
