Возражений не последовало, и в ближайшую субботу Матвей накрыл поляну в своем любимом баре. Вечеринка удалась на славу, все крепко выпили, душевно поговорили, и Матвей понял – его приняли в коллектив. Были все – кроме Аделины и поварихи Ани. Это Матвея удивило – ему показалось, что он ей понравился, потому что при каждой встрече Аня краснела и опускала глаза, торопясь прошмыгнуть мимо. Отсутствие поварихи его даже огорчило, ему хотелось узнать Аню поближе. Когда же Матвей спросил об этом у анестезиолога Сергея, тот удивленно посмотрел на него и произнес:
– А ты не знаешь?
– Чего?
– Анька никогда никуда не ходит.
– Чего ж так?
– Точно не знаю. Но если нет Аделины – Аньки тоже не будет.
– Странная дружба.
– Анька ее боготворит, – выливая остатки водки в рюмку, сказал Сергей. – Уж не знаю, почему так, но она за Драгун глотку порвать готова, так что ты при ней особо начальницу не критикуй.
Матвей молча кивнул. Он вообще никогда не обсуждал начальство с кем бы то ни было ни на одной из своих работ. Но фразу про повариху запомнил.
Домой он вернулся сильно пьяным, едва сумел открыть дверь и, побросав одежду на пол, решил принять душ. Вынимая из шкафа полотенце, он вдруг наткнулся рукой на какой-то плотный конверт, потянул к себе, тот упал, и на пол из него высыпались фотографии. Присев на корточки, Матвей с трудом сфокусировал взгляд на одном из снимков и вдруг взвыл по-звериному, запрокинув голову. Хмель сняло как рукой…
Он привык считать, что все кончилось, прошло, отболело, возможно, потому и хранил этот конверт, а не сжег, как все, что связывало его с тем периодом жизни. И вот в самый неподходящий момент оказалось, что не так все просто. Два года жизни не вычеркнешь из жизни, как неудачную фразу, не сотрешь, как карандашный набросок.
Вика. Два года кошмара, сумасшествия, страсти, слез, истерик, даже драк – и два года самых счастливых эмоций, переполнявших Матвея до краев. Этот гремучий коктейль едва не стоил ему карьеры.
– Нет, – процедил Матвей, комкая снимок в руке. – Не в этот раз, дорогая. Теперь – нет.
Он собрал все фотографии, методично разорвал каждую и, скинув обрывки в конверт, отнес в ванную, где, достав зажигалку, поджег и долго смотрел на то, как превращается в пепел его прошлое. Пусть не все, но некоторая его часть.
Аделина
Меня считали везучей – ну еще бы, мама – известный хирург, заведовала отделением лучшей в городе больницы, одно время даже занимала должность профессора на кафедре хирургии, однокурсники, когда узнали об этом, считали, что передо мной открыты все двери, даже напрягаться не нужно. И я ни за что не доказала бы никому из них, что мама была единственной, кто категорически возражал против моего поступления в медицинский институт. Она так и заявила, когда услышала мою просьбу нанять репетиторов по химии и биологии:
– Это совершенно ни к чему. Ты не сможешь стать врачом, Деля.
– Но почему? – недоумевала я, «лечившая» кукол и плюшевых зверей лет с пяти.
– Потому, дорогая, – присев к краю моего письменного стола, заваленного книгами по биологии и конспектами по химии, сказала мама, – потому, что у тебя нет, к сожалению, для этого ни способностей, ни данных. Ты моя дочь, и будет лучше, если я тебе скажу правду сейчас, чем ты потратишь шесть лет в институте и два в интернатуре, прежде чем кто-то другой скажет тебе об этом. Я тебя очень люблю, Аделина, но врачом тебе не стать никогда. Пока есть время, подумай о другом институте.
Я сидела, опустив голову, и видела только мамины руки – руки хирурга с чуть сморщенной от постоянного мытья и соприкосновения с перчатками кожей. Эти руки в буквальном смысле вытащили с того света сотни людей, вернули им жизнь и надежду на будущее. Ту самую надежду, которую сейчас у меня она отбирала.
Я не стала спорить, чтобы не огорчать маму – она вернулась с дежурства и выглядела уставшей, а ей еще предстояло увидеть запись от классной руководительницы в дневнике у Николеньки. И я решила, что буду добиваться всего сама, чтобы в конце концов доказать маме, как она ошиблась во мне.
Тайком от мамы я посещала подготовительные курсы при медицинском институте, зарабатывая деньги для их оплаты мытьем полов в поликлинике. Мама думала, что я в это время сижу в библиотеке и готовлюсь к поступлению на факультет психологии местного университета. На самом деле я в страшном сне не могла представить себя в роли психолога, душевные недуги людей интересовали меня куда меньше телесных.
При подаче документов в институт я столкнулась с определенными сложностями. Моя фамилия заинтересовала председателя приемной комиссии, и он, сдвинув очки на кончик носа, спросил:
– Майя Михайловна Драгун – ваша мама?
Краснея и чувствуя себя предателем, я отрицательно покачала головой, не желая пользоваться протекцией. Председатель, кажется, поверил. Как потом оказалось, на личные дела детей врачей клеилась специальная метка, но на моем такой не было. Я сдавала только биологию, хотя и готовилась на всякий случай к химии тоже – золотая медаль давала такую привилегию, но сдать этот единственный экзамен нужно было только на «отлично». Как говорили в кулуарах, если медалист срезался на биологии, шансов у него почти не оставалось – сдать химию уже мало кто мог. Но я была готова и к этому, хотя рассчитывала все-таки на положительный результат.
Так и вышло – вытянутый билет я знала в совершенстве, хотя вопросы попались сложные. Но в критических ситуациях мой мозг всегда соображал лучше, потому заслуженное «отлично» в экзаменационном листе появилось, а я автоматически стала студенткой первого курса медицинского института по специальности «лечебное дело». Мама узнала об этом последней.
В день зачисления я позвонила ей на работу и сообщила новость. Мама долго молчала, и в этом молчании я четко слышала неодобрение и одновременно гордость за то, что я все-таки проявила характер.
– Ну, что ж, – произнесла мама, видимо, внутренне приняв известие и поняв, что от нее уже ничего не зависит. – Я тебя поздравляю. Но тебе предстоит долгий и тяжелый путь, Деля. И я буду рада, если ты не разочаруешься.
Это было все, что она сказала по поводу моего выбора профессии. Никогда в жизни мама не помогала мне, не интересовалась учебой, не устраивала на практику. Она дала мне шанс сделать все самостоятельно, за что я всегда буду ей благодарна. И в институте я была просто отличная студентка Аделина Драгун, а не дочь известнейшей Майи Михайловны. За моей спиной, конечно, шептались, но я не обращала внимания, потому что знала – все, что я имею, сделано и добыто моими руками и головой, а не благодаря протекции мамы.
В интернатуру я тоже попала не потому, что мама подняла какие-то связи, а потому, что мной заинтересовался главный врач одного из лучших стационаров города. Меня взяли в челюстно-лицевую хирургию и в наставники назначили одного из опытных хирургов – Павла Одинцова. Он сперва отнесся ко мне довольно скептически, но через некоторое время стал смягчаться. Я работала старательно, училась каким-то премудростям, о которых не узнаешь в институте, овладевала навыками, о которых прежде не слышала, и мне нравилась наглядность нашей работы. Мы не просто собирали сломанные челюсти и восстанавливали лицевые кости – мы возвращали людям надежду. Меня все больше интересовала пластика, я много читала и старалась не пропустить ни единой лекции, ни одного семинара по интересующей меня теме. Одинцов посмеивался, но всегда приглашал с собой в операционную, если вдруг появлялся интересный пациент. Я ассистировала ему все чаще, многому училась и была благодарна за его отношение ко мне. Незаметно мы с Павлом сблизились настолько, что как-то вполне естественно наша совместная работа переросла в роман. Я даже ездила с ним на охоту – Павел оказался страстным любителем побродить по лесу с ружьем. Я к огнестрельному оружию была равнодушна, но возможность побыть вместе упускать не хотела.
