Мы простились, как оказалось – навсегда.
Через несколько дней после его возвращения в Петропавловск у меня раздался звонок. Звонила в истерическом состоянии Наталья Максимовна.
– Он умер, – рыдая, кричала она через пространство, – ему стало нехорошо, и за несколько минут все было кончено!
Отца сразил второй инфаркт. Было ему тогда семьдесят три года. Утомительное путешествие и жара сделали свое дело. На похороны я не поехал, чему Наталья Максимовна, вероятно, была рада: мне кажется, она очень боялась моих притязаний на наследство.
О смерти отца и своем сочувствии горю родных и близких сообщила одна из петропавловских газет. Вторично я получил соболезнования по этому поводу через тринадцать лет. Когда умер Пава, я отменил в связи со смертью отца свою командировку в Заинск на строящийся завод, проектом строительства которого руководил. Директор завода Романюк, с которым я был в большой дружбе и которого водил в Театр Образцова, позвонил в отдел кадров института, чтобы узнать имя отца. Ему сообщили данные из анкеты, и Романюк, не знающий особенности моей биографии, прислал мне телеграмму, выражавшую соответствующие чувства по поводу кончины заслуженного артиста РСФСР Якова Борисовича Бродского.
Комические эпизоды нередко сопутствуют уходу человека из жизни, снижая градус переживаний. Невольно вспоминается другая телеграмма, чеховская: «Хохороны вторник».
Наталья Максимовна осенью приехала в Москву, и я получил в память об отце его Георгиевский крест и приказ по полку о награждении, медаль «За освоение целинных земель», диплом об окончании Новороссийского университета, два тома изданных до революции речей знаменитых русских судебных деятелей и машинописную копию речи отца на процессе об убийстве доктора Гегелашвили, речи, вполне достойной быть помещенной в такой сборник. Эти тома были чудом уцелевшим остатком замечательной отцовской библиотеки, занимавшей едва ли не все стены в опечатанном при аресте огромном кабинете.
Получил я также обручальное кольцо отца, драматически снятое при мне с пальца, что ввиду своеобразия наших семейных отношений выглядело довольно бестактно, а также связку писем – переписку отца со мной и со своим племянником, ташкентским адвокатом Штейнфинкелем, Муцем, который приезжал в Одессу летом 1944 года. Переписка с Муцем носила чисто литературный характер, однако одно письмо касалось меня.
Я был студентом, когда Муц, будучи по делам в Москве, передал мне привет от отца и неожиданно пригласил поужинать в «Национале», на первом этаже, где он развлекался рассказами о былых встречах в этом ресторане с литературной и театральной богемой Москвы. На меня он произвел впечатление неглупого и не очень счастливого человека, занимательного ресторанного собеседника с легким налетом провинциальной пошлости, желающего выглядеть большим барином, который не знает счета деньгам.
Из письма стало ясно, что причиной этого приглашения послужило желание отца узнать мнение Муца о молодом человеке, то есть обо мне, в воспитании которого он не мог участвовать и с которым его, таким образом, связывает формальное родство. Эти последние слова поразили меня в самое сердце.
Письма, где Муц рассказал о нашей встрече отцу, в связке не оказалось. Вероятно, не случайно. Так я и не узнал, что думал обо мне адвокат Штейнфинкель. Видимо, ничего хорошего.
Шура и золотой дождь
Но я сильно забежал вперед. Все это происходило много лет спустя. А летом 1948 года я закончил седьмой класс, ремонт в нашей комнате тоже был закончен, и мы с Галей отправились отдыхать на Рижское взморье. Путевку в санаторий «Балтика» достал Галин брат Шура.
Шура тогда работал главным юрисконсультом какого-то министерства. Это был небольшого роста человек с умными глазами и профессорской бородкой клинышком, закрывающей шрамы на подбородке, оставшиеся от сибирской язвы, которой Шура в молодости переболел и чудом выжил. Несомненно, он был весьма квалифицированным юристом, если, будучи евреем и беспартийным, занимал важный пост в государственном аппарате. Как он считал, и, видимо, не без оснований, беспартийность спасла ему жизнь в годы Большого террора: уничтожали в его окружении главным образом членов партии. В период застоя, напротив, беспартийность уже не способствовала выживанию и говорила о некоторой ущербности, отражаясь на карьере и материальном благополучии. Замечательной иллюстрацией этой системы был эпизод, рассказанный Шурой уже в бытность его персональным пенсионером. Получив причитающийся ему как заслуженному человеку продуктовый паек, который именовался заказом, содержал дефицитные продукты, как, например, копченую колбасу, и выдавался к государственным праздникам, он заметил, что некий старичок, получавший паек рядом с Шурой, упаковывает в сумку и баночку икры.
– Как странно, – сказал Шура, – у меня в заказе икры нет.
– А вы с какого года в партии? – высокомерно спросил старичок.
Строгая была иерархия среди чиновников и партийных товарищей.
Беспартийность не мешала Шуре быть человеком своего времени и не выглядеть белой вороной в кругах советского истеблишмента. Так, например, когда в пятидесятых годах среди чиновников стало хорошим тоном посещать футбольные матчи, в том числе и в рабочее время, Шура исправно поддерживал компанию, хотя, насколько я знаю, ему это было абсолютно неинтересно. В эти годы он работал в Министерстве промышленности строительных материалов под непосредственным началом изгнанного из политбюро Кагановича, который, по словам Шуры, и будучи в опале сохранил свое привычное хамское отношение к людям. Из министерства Шура перешел в Госстрой РСФСР, председатель которого Промыслов относился к нему очень хорошо, и когда умер Пава, Промыслов, возглавляя в это время исполком Моссовета, по просьбе Шуры дал указание выделить небольшой земельный участок в старом крематории, то есть в Донском монастыре, для захоронения урны с прахом Павы. Пять лет спустя Галя последовала за Павой. Возможно, там же найдется место и для меня в положенный час.
Шура был моложе Гали на год, они были крепко привязаны друг к другу, но, несмотря на это, несколько лет не общались и не разговаривали. Причиной ссоры, которую оба тяжело переживали, была Шурина жена Софа, смазливая дамочка моложе его на четырнадцать лет. Шура встретил ее незадолго до войны на курорте; она была замужем и жила в Баку, который, как и мужа, она с удовольствием покинула, переехав в Москву, в шикарный по тем временам дом, стоящий немного наискосок от Центрального телеграфа на противоположной стороне улицы Горького. В доме жили разные заслуженные люди, так, например, на одной площадке с Шурой жил Константин Бадигин, известный полярный капитан и писатель.
Во время войны Шура работал в Наркомате боеприпасов, который осенью 1941 года эвакуировали в Челябинск. Шура взял с собой в эвакуацию Галю, и первое время они жили вместе, что, видимо, Софе очень не нравилось. Ссора прервала их отношения на пять или шесть лет.
Благодаря усилиям Людмилы они помирились в 1947 году, и Шура, чувствуя себя виноватым и будучи по натуре очень добрым человеком, проявлял повышенное внимание к нашей семье. Путевка в санаторий, полученная по министерским каналам, была, конечно, одним из знаков этого внимания. А впереди планировался золотой дождь, который должен был сделать Шуру богатым человеком, и доля будущего богатства предназначалась сестре.
