О своем прозвище он, конечно, знал, и его маленькой местью было сознательное перевирание некоторых наших фамилий. Так, например, Щетинина он называл именем бывшего немецкого города Штеттин (заметьте, не его польским именем Щецин, что было бы даже ближе по звучанию), а Виктора Суходрева именовал Зохадрев с ударением на первом слоге, и Виктор, впоследствии известный переводчик наших генсеков, имеющий высокий дипломатический ранг, остался для школьных товарищей пожизненно Зохом.
– Сейчас я выкину парочку болванов в окошко, – грозно говаривал он, приводя нас в чувство, когда в классе было шумно. Но глаза его улыбались.
Над Козлом посмеивались, но любили. К сожалению, до выпуска он нас не довел. Возможно, что-то опять изменилось в исторической науке, и Ильинский смог уйти из школы и вернуться к научной деятельности. А может быть, его выперли и из школы, посчитав, что неправильные исторические взгляды плохо повлияют на незрелые юношеские умы. История – наука политическая, и в школе, где учились дети советской элиты, ее должен был преподавать человек, не имеющий собственных взглядов. Таким был сменивший в десятом классе Ильинского относительно молодой учитель по фамилии Лягин. Незлой человек, прошедший фронт, к предмету своему он был вполне равнодушен и любил отвлекаться на разные случаи из жизни и на окопные байки. Эта маленькая слабость была мгновенно замечена, и когда уроки были не выучены, а это бывало часто, из задних рядов доносилось невнятное гудение, в котором можно было различить глухой призыв «случай, случай». Призыв всегда достигал цели, к всеобщему удовольствию.
К политической благонадежности учителей в нашей школе, видимо, предъявлялись особые требования. В девятом классе нам заменили прекрасного учителя литературы, который, как выяснилось, был в плену, сначала на совершенно неопытную девушку, а затем, после нашего бунта, на Евгению Львовну Гольдич, немолодую худенькую рыженькую женщину небольшого роста, немедленно получившую прозвище Золотая Рыбка.
Физику и математику эти потрясения миновали. И Дудников, и Смарагдов были профессиональные школьные учителя, и учителя замечательные. Даже я, который по воспитанию и складу характера был скорее гуманитарием, увлекся физикой, читал толстенные вузовские учебники и стал подумывать о соответствующем высшем образовании. Дудников, то есть Жора, старался не только внедрить в наши головы основы классической физики, но и заинтересовать нас различными нетривиальными задачами, поразмыслить над которыми было интересно. Лучшему пониманию физики способствовало и то, что хорошо успевающим ученикам поручалось самостоятельное проведение некоторых занятий, так, например, я, будучи учеником девятого класса, проводил лабораторные занятия в восьмом классе. В десятом классе к нам приходил на урок и ассистировал Жоре его бывший ученик Фок, студент первого курса физфака МГУ, сын знаменитого физика, академика Фока. В немалой степени уроки Дудникова и сама его незаурядная личность способствовали тому, что большинство из нас, окончив школу, успешно поступали в различные технические вузы.
Кроме физики Жора преподавал нам в десятом классе астрономию. Предмет этот был ему не слишком интересен, хотя и был каким-то дальним родственником физики. Много внимания почему-то уделялось Луне, о полетах на которую в то время еще никто не мечтал.
– Адольфов, мальчик, Луну давай, – надевая очки на крупный мясистый нос, начинал он с первой буквы алфавита.
И Гена Адольфов в очередной раз докладывал нам сведения, вычитанные у Фламмариона. Почему-то эта формула вызова к доске нас очень увлекала и смешила, и на переменках мы упражнялись в вызовах друг друга к доске голосом Жоры.
Петр Николаевич Смарагдов, Петя, был человеком другого склада. Математику он, конечно, знал и преподавал отменно. Однако он был человеком суховатым, всегда соблюдавшим дистанцию и не склонным приближать к себе даже очень способных учеников. Я думаю, он был преподавателем математики, и только.
Однажды на уроке Митя Федоровский, скромным поведением не отличавшийся, отпустил вслух какую-то шутку. Класс засмеялся.
– Вы, Федоровский, поменьше острите, – сердито обрезал его своим скрипучим голосом Петр Николаевич. – Вот Дарский дошутился. Посадили.
Евсей Дарский был знаменитый конферансье, который в паре с Львом Мировым вел эстрадные концерты. Дуэт Дарского и Мирова пользовался огромной популярностью. Действительно, на афишах фамилия Дарского перестала появляться. Внезапное исчезновение известного, еще не старого человека в те времена объяснялось просто.
– Он умер, – хмуро сказал Федоровский, всегда хорошо осведомленный о событиях в артистической среде.
– Тем более, – уже миролюбиво завершил диалог Петя.
Способных ребят он все же отличал, к неспособным относился прохладно и к некоторым из них, я бы сказал, излишне придирчиво и негуманно. Однажды я, к своему колоссальному удивлению, узнал, что его гуманизм избирателен.
Случилось это так. На экзамене за девятый класс мне попался билет с задачей, к которой я никак не мог подступиться. По математике у меня были сплошные пятерки, а тут заклинило. Готовясь к ответу, я сидел на первой парте и был в растерянности, которую увидел Федоровский, сидевший позади и ожидающий своей очереди. С Митей мы дружили, но в математике он был, мягко говоря, не силен, поэтому я был очень удивлен, когда понял, что он пытается мне помочь и, что уж совсем было удивительно, шепотом спрашивает номер моего билета. Эту возню заметил Петя и явно занервничал. Тут я уже совсем впал в ступор, а Петя торжественно произнес:
– Возьмите другой билет.
Я взял другой билет, оцепенение исчезло, я быстро решил все, что полагалось, получил четверку и вышел из класса.
После экзамена Митя сказал:
– Чудак, у меня же все билеты с ответами есть.
– Откуда? – удивился я.
Митя засмеялся. Оказалось, что Петр Николаевич дает частные уроки ему и Андрею Передерию, поэтому они заранее знают, когда их вызовут на уроке к доске и что спросят, а для экзамена, хотя известно, какой билет им достанется, на всякий случай есть все билеты с решенными задачками.
Тут надо объяснить, кто такие Митя и Андрей. Дело в том, что кроме ребят из обычных интеллигентных семей в нашем классе учились и дети весьма известных лиц. Митя, способный, но безалаберный юноша, был внуком главного художника Большого театра Федора Федоровича Федоровского, и я изредка бывал у него дома. Митя жил с бабушкой и дедом, крупным, седовласым и краснолицым пожилым человеком, в Брюсовом переулке, в известном доме Большого театра. Дом этот, ныне украшенный многочисленными мемориальными досками, монументален, как монументален был и Федор Федорович, увешанный лауреатскими медалями, которых у него было, кажется, семь. Семья Федоровских жила в двухэтажной квартире, что в те времена было невиданной роскошью. На второй этаж, состоявший из огромной мастерской деда и маленькой Митиной комнаты, можно было подняться из гостиной по деревянной винтовой лестнице, а можно было войти и с лестничной площадки. Митя собирался поступать на операторский факультет ВГИКа и, вероятно, справедливо полагал, что математика ему в жизни не пригодится. По-видимому, так же думал и стремившийся в Институт международных отношений Андрей, сын известного мостостроителя, академика Передерия, и родители обоих, весьма небедные люди, просто покупали им хорошие отметки.
