Не знаю, как всему советскому народу, но лично мне эти утверждения и тогда казались странными и неправдоподобными. Трудно было представить, что американцы и южнокорейцы так плохо подготовились к нападению, что уже на следующий день после начала боевых действий они стали откатываться назад, и в течение нескольких недель почти вся Южная Корея оказалась оккупирована северянами.
Так или иначе, но началась настоящая, долгая и кровопролитная война. Было страшно, что она снова приобретет глобальный характер. Быть оторванным от семьи в такое время небезопасно, и я поспешил уехать из Ленинграда в Харьков, где в это время проходили гастроли.
Харьков еще не полностью оправился после войны и оккупации. Еще не было восстановлено сгоревшее гигантское здание Госпрома, первого советского небоскреба. В неряшливых берегах через пыльный город неторопливо текла грязноватая река Лопань. Все участники гастролей поселились на частных квартирах: действующих гостиниц почти не было. Мы жили в старом двухэтажном доме в центре рядом с кафедральным собором, и помню, как на фоне убогой городской действительности меня поразило явление какого-то, очевидно, важного духовного лица, очень хорошо упитанного, с большим наперсным крестом на необъятной груди, прибывшего в собор на роскошном лимузине ЗИМ, который только недавно начал выпускаться на Горьковском автомобильном заводе.
Из Харькова театр переехал в Днепропетровск, прекрасный цветущий город, свободно раскинувшийся вдоль Днепра. Тенистые бульвары и парки, широкая полноводная река, спокойно огибающая большой песчаный остров на стрежне, жаркая сухая погода, обилие овощей и фруктов – все создавало ощущение безмятежной курортной жизни. Мы также жили недалеко от театра в центре города, занимая две комнаты в частной квартире, принадлежащей приятной интеллигентной семье заводского инженера, где был мальчик примерно моего возраста. Днем можно было взять лодку и уплыть на остров, где были замечательные, довольно пустынные пляжи. По вечерам я водил в театр своего нового товарища, который из гордости делал вид, что ему это не очень интересно и он просто составляет мне компанию.
Время летело незаметно, к концу августа и мои каникулы, и театральные гастроли подошли к концу. Все вернулись в Москву.
Пролетарский менуэт
Потянулись школьные будни. Я продолжал водить компанию с Федоровским и Суходревом, которые мне импонировали некоторой богемностью и легкостью общения. Виктор Суходрев жил вдвоем с мамой в коммунальной квартире большого довоенного дома на углу Оружейного переулка и Каляевской улицы. К маме он, очевидно, относился бережно и не боялся показать это товарищам. Однажды, перед школьным праздником в честь годовщины Октябрьской революции, мы собрались у него дома, когда мамы не было, лихо выпили бутылку кагора, закусив пирожными. Одно пирожное Виктор отложил – «это маме». На меня это произвело впечатление, большинство из нас стеснялось семейных нежностей.
В комнате бросалась в глаза гора заграничных чемоданов, высившаяся на большом платяном шкафу. Детство, в том числе и военные годы, Виктор провел в Англии, где мать работала в советском учреждении, а он учился в английской школе. Чемоданы были, таким образом, вещественным свидетельством недавней жизни за границей, а нематериальным следствием был абсолютно свободный английский язык. Благодаря содержимому чемоданов Виктор был очень хорошо одет, носил галстуки, которые менял ежедневно, был пижоном и стилягой, то есть на школьных вечерах танцевал фокстроты и танго так называемым стилем, то есть не классическими па, а с какими-то необыкновенными выкрутасами.
Классическим па нас учили на уроках танцев, которые начались с восьмого класса. Конечно, это все же лучше, чем плясать камаринскую, но санкюлоты, танцевавшие карманьолу, нас бы не одобрили. Мы прекрасно танцевали менуэт и полонез, лихо отплясывали краковяк и польку-бабочку, элегантно двигались в падеграс и падепатинер. Полагаю, на императорских балах в Зимнем мы выглядели бы достойно. С современностью нас связывал только вальс, хотя основы движения в танго и фокстроте нам тоже показали.
Одновременно с уроками танцев, естественно, в нашей жизни появились и девочки, которые приходили к нам из женской пятьдесят девятой школы. Моя первая партнерша по менуэту и польке, миловидная и не слишком глупая девочка по имени Валя, жила в Большом Гнездниковском переулке, то есть рядом со школой, что существенно облегчало ритуал проводов и входило в число ее достоинств. Недостатком была очень скудная лексика, что вызывало раздражение, которое в конце концов и прикончило наш танцевальный дуэт.
Уже в юности я понял банальную истину, много раз подтверждавшуюся в жизни: бедная лексика неизбежно свидетельствует об ограниченности ума и культуры. Конечно, я не имею в виду людей со словарем Эллочки Людоедки, но мне приходилось встречать крупных специалистов в разных областях знаний, чья речь – сплошные штампованные клише. Мышление этих людей устроено своеобразно: способность критического анализа идей, ситуаций и событий, лежащих за пределами профессии или жизненного опыта, так же ограниченна, как и их лексика, они не способны выразить свою точку зрения и потому инстинктивно избегают размышлений и разговоров на темы, чуждые повседневным занятиям. Как тут не вспомнить замечательную фразу Стендаля, написавшего в «Прогулках по Риму» почти два века тому назад: «В давние времена науки отнимали у людей меньше времени, поэтому ученые были одновременно и умными людьми».
Расставание с партнершей по танцам прошло безболезненно. Пятнадцать – шестнадцать лет – не тот отрезок жизни, когда заводят постоянных подруг, зато друзей в этом возрасте можно приобрести на всю жизнь. Так и случилось. Оставаясь в приятельских отношениях с Федоровским и Суходревом, я сблизился с ребятами из параллельного класса. Это были мальчики из обычных семей, не принадлежащих к привилегированным слоям советского общества. Практичному юноше следовало бы подружиться с одноклассником Володей Тевосяном, который был сыном И. Ф. Тевосяна, заместителя Председателя Совета министров, то есть Сталина. Володя жил с семьей на улице Грановского, которой теперь вернули ее прежнее название Романов переулок, в знаменитом доме, ныне увешанном рядами мемориальных досок. Высокое положение отца не испортило его характер. Полезно иметь в жизни друга с большими связями, но в моей семье ценились искренние чувства; эти качества я и унаследовал, а флюиды дружбы между мной и Тевосяном не возникали.
Мой новый друг Женя Прозоровский, стройный блондин с высоким папиным лбом и живыми умными глазами, жил с родителями, которые были родом из Томска, типичные интеллигенты из разночинцев. Александр Сергеевич занимался фармацевтикой, воевал, а теперь был проректором по науке фармацевтического института, который затем вошел отдельным факультетом в состав 1-го Медицинского института, и он стал его деканом. Это был молчаливый, скромный, очень доброжелательный человек, который, несмотря на свое научное звание и занимаемый пост, жил с женой и сыном в одной просторной комнате коммунальной квартиры на улице Герцена, то есть на Большой Никитской. Раритетом в комнате был покрытый зеленым сукном потрепанный письменный стол, о котором существовала легенда, что за этим столом в начале двадцатых годов товарищ Сталин писал свою работу «К вопросам ленинизма». Траектория движения стола из кабинета вождя в семью Прозоровских мне была неизвестна. Татьяна Александровна, маленькая худощавая брюнетка, тоже по образованию фармацевт, не работала, занималась хозяйством и подкармливала меня, когда Галя и Пава уезжали на гастроли. Их многочисленные родственники – а я знал многих – все были удивительно милые, сердечные люди.
