К сожалению, у многих людей моего поколения была вывернута не только одежда, были перевернуты здравый смысл, мораль, понятия о добре и зле, человеческие отношения.
Литейный штрафбат
То ли от всеобщей нищеты, от невозможности наладить производство современной одежды, то ли от неистребимого стремления к всеобщему единообразию и ранжиру где-то наверху родилась идея одеть партикулярных советских служащих, то есть большинство граждан, в форму, различную для каждого ведомства. Получили свою форму с погонами дипломаты, юристы, железнодорожники, угольщики, горняки. Дух николаевской России возрождался, история повторялась, но, к сожалению, вопреки известному афоризму, не как фарс, а как новая, еще более масштабная трагедия.
В десятом классе военная форма привлекла некоторых моих однокашников. Валентин Зарзар решил поступать в Военно-воздушную инженерную академию им. Жуковского, Виктор Суходрев и Женя Лагутин откликнулись на агитацию посланца Военного института иностранных языков, рассказавшего в нашем классе об этом специфическом институте.
Приходил к нам в школу и тренер по фехтованию Лев Мацукевич из спортивного общества «Буревестник», соблазнявший нас этим мушкетерским видом спорта, который сделает спортсменов желанным кадром для любого вуза. Соблазнились Игорь Рацкий и я. Фехтование в то время только набирало популярность в нашей стране, и среди дисциплин была и такая, исключительно отечественная, как фехтование на винтовках со штыками. Мы с Игорем фехтовали на рапирах, а затем и на шпагах. К нам присоединился еще один юноша по фамилии Трацевицкий, и, таким образом, наша команда шпажистов «Буревестника» именовалась «Рацкий, Бродский, Трацевицкий», что произносилось на одном дыхании как единое слово.
Трацевицкий был племянником Немировского, актера Вахтанговского театра, который преподавал в «Щуке» сценическое фехтование и часто судил соревнования. Немировский был высокий видный мужчина с фактурой, позволившей ему играть Николая Первого в одном из кинофильмов на пушкинскую тему. В актерской среде он был известен как человек недалекий; в частности, он якобы верил байке о том, что в Ленинграде Клодтовых коней с Аничкова моста на ночь убирают, чтобы не стащили. Я рассказал об этом перед соревнованиями при Трацевицком, не зная о его родственных отношениях, и чуть не нарушил единство команды. С тех пор в присутствии не очень знакомых людей я осторожен в рассказах, затрагивающих чью-либо репутацию.
Фехтованием я был очень увлечен, тренировки не пропускал, в отличие от школьных уроков, которые я иногда прогуливал, и вместо надоевшей школы ходил в юношеское читальное отделение Ленинской публичной библиотеки, где можно было и книги интересные почитать, и с разнообразной публикой пообщаться.
Особых успехов в фехтовании я не добился, но некоторое время тренировался за юношескую сборную команду Москвы по шпаге. Тренировал нас чемпион страны Леонид Блох, высокий блондин с пшеничными усами и статью поручика кавалергардов. Моей сильной стороной была мгновенная реакция, но, к сожалению, небольшой рост не давал мне никаких шансов в поединке с высокими и длиннорукими соперниками, и когда график тренировок не удалось увязать с расписанием занятий в институте, я, хотя и с некоторым сожалением, поставил на фехтовании крест.
Зимой кроме фехтования были еще и коньки. Каток был почти напротив нашего дома, на Петровке, 26, внутри двора. Летом там был теннисный корт, а зимой эту небольшую огороженную площадку заливали водой. Билеты стоили недорого, каток был популярен, хорошо обустроен, с гардеробом и буфетом, и по вечерам был полон молодежи. Катался я не очень хорошо, у меня были самые простые коньки, которые назывались «гаги», а более умелые и более состоятельные ребята катались на «канадах», позволявших чувствовать себя более свободно и выписывать на льду красивые пируэты. Приятно было в мягкий морозец нарезать круги под желтоватым светом фонарей. Луна скользила меж облаками и, соперничая с фонарями, освещала раскрасневшиеся лица девушек, которые в этом призрачном свете казались необыкновенно хороши. Кружились легкие снежинки, кружились пары вокруг елки, взявшись за руки крест-накрест, кружилась голова от быстрых, пролетающих девичьих взглядов, звучала хорошая музыка, приглушавшая шуршание коньков по льду, а перед закрытием традиционно ставили последнюю пластинку с записью дуэта Леонида и Эдит Утесовых, которые пели:
Что сказать вам, москвичи, на прощанье,
Чем наградить мне вас за вниманье, до свиданья,
Дорогие москвичи…
И так далее.
Да, несмотря ни на что это было замечательное время – юность.
В десятом классе, этом преддверии взрослой жизни, следовало принимать решение о дальнейшем образовании. Не имея особой склонности к какой-либо конкретной профессии, я понимал, что буду поступать в технический вуз, причем в такой, где при поступлении не будут слишком глубоко копаться в моей биографии. Никакое репетиторство мне, как и моим одноклассникам, не требовалось: нам вполне хватало прекрасной школьной подготовки. Я был уверен в том, что окончу школу с медалью и, согласно действовавшему в те времена положению, буду принят в институт без вступительных экзаменов.
Среди моих одноклассников были и более целеустремленные мальчики, которые, определив для себя направление будущей деятельности, занимались в научных кружках. Таким, например, был Володя Бархаш, круглый отличник и разносторонне одаренный человек, будущий доктор химических наук и лауреат последней Ленинской премии. Он занимался в кружке у академика Зелинского и по окончании школы с золотой медалью легкомысленно подал заявление на химфак МГУ. А надо сказать, что был это 1951 год, когда фашистская вывеска «Евреям вход воспрещен» могла бы висеть во многих советских учреждениях и престижных вузах. Но видимость равноправия соблюдалась. На собеседовании, отчаявшись обнаружить пробелы в знаниях, Володю спросили, кто такой Франсуа Тибо. Володя не знал.
– Вот видите, – с облегчением сказал экзаменатор, – это настоящее имя знаменитого французского писателя, который писал под псевдонимом Анатоль Франс. У вас, молодой человек, односторонняя эрудиция, а в университете у нас высокие требования к общей культуре студентов.
Володю не приняли. В борьбу с приемной комиссией МГУ включились три химических академика: Зелинский, под руководством которого Володя занимался, Опарин, научный шеф его отца, и даже, кажется, Несмеянов, который был уже президентом Академии наук. Но тщетно, МГУ был неприступней Брестской крепости. Заместитель министра высшего образования Елютин, к которому на прием пробился Володя, сказал:
– Действительно, видимо, по отношению к вам допущена ошибка. Но я только вчера докладывал в правительство о том, что прием в МГУ закончен (врал, наверное, по необходимости). Вы можете выбрать любой химический вуз и будете зачислены.
Володя выбрал Менделеевский институт, который в положенное время успешно закончил.
Мои друзья, Женя Прозоровский и Элемер Раковский, не принадлежавшие к гонимой нации, на химфак МГУ были благополучно приняты.
