– О, вы из Станкина, – сказал он. – У нас уже работает один ваш выпускник. Здесь у нас все молодые, я самый старый. Вы будете конструировать прессформы для литья по выплавляемым моделям.
Студенческая вольница кончилась, начиналась взрослая, трудовая жизнь. Трудиться полагалось шесть дней в неделю по восемь часов в день. Новизна бытия привлекала, но вставать рано утром было тяжело. Чтобы не опоздать на работу, надо было выйти из дома в половине восьмого, а встать, соответственно, на час раньше. В театральной семье, проживающей в одной комнате, где день после вечернего спектакля заканчивался не раньше полуночи, такой режим гарантировал постоянное недосыпание. Но привыкнуть, особенно в молодом возрасте, можно ко всему. Я выбегал из дома на две-три минуты позже критического момента; троллейбус, ходивший по Петровке, привозил меня на Театральную площадь, оттуда я мчался к Политехническому музею, где была конечная остановка троллейбуса, доставлявшего меня к заводской проходной.
В «те баснословные года» пробок в Москве не было, троллейбусы ходили регулярно, и время путешествия на работу можно было рассчитать довольно точно. От проходной следовало еще пробежать метров триста по заводской территории и влететь в табельную в последнее мгновение, чтобы успеть снять свой алюминиевый номерок с табельной доски перед ее закрытием. После этого можно было перевести дух, не торопясь подняться на второй этаж и проследовать к своему кульману.
В суть дела я вошел довольно быстро. Я был рад тому, что работать начал у чертежной доски, а не в литейном цехе. Откровенно говоря, получив направление на завод, я малодушно побаивался назначения мастером в цех, где пришлось бы руководить пролетариями, которые, несомненно, знали о своей профессии значительно больше, чем свежеиспеченный инженер. Искусству руководить людьми, тем более людьми из той среды, которую я совершенно не знал, нас в институте не учили. Знание высшей математики и сопромата здесь было излишним и даже неуместным, а моя интеллигентская внешность и подлая моложавость, не прикрытая бородой или хотя бы усами, не способствовали бы взаимопониманию с рабочей бригадой, по крайней мере на первом этапе.
Я впервые соприкоснулся с миром, который прежде был мне известен только по литературе и кино. Реальные люди оказались не очень похожими на литературных персонажей и киногероев. Это были «честные производственники», как однажды написал об этой среде Евгений Евтушенко. Они прожили свои еще довольно молодые жизни в трудных материальных условиях. Все жили в коммунальных квартирах, где в одной комнате ютились два, а то и три поколения семьи; с детства они не имели личного пространства и потому не испытывали потребности в нем. Это формировало психологию, где индивидуализму не было места. Большинство имело за плечами только техникум; для выполняемой работы этого образования было достаточно. Их общий культурный уровень был невысок, однако, видимо, существовало какое-то глубинное, инстинктивное нравственное чувство, которое, например, не позволяло бездумно включиться в хор хулителей Пастернака, когда развернулась его травля. Разумеется, «Доктора Живаго» никто не читал, да и само имя Пастернака, как и его стихи, были им неизвестны, но поток мерзостей, изливавшийся с газетных страниц и по радио, воспринимался с недоумением и с желанием понять, что же из себя в действительности представляет автор и его произведения. К советской власти они особых претензий не имели и относились спокойно как к неизбежному злу, не отличая эту власть от любого далекого начальства.
Изготовление прессформ, сложных и дорогих изделий, поручалось лекальщикам, рабочей аристократии. Это были наиболее квалифицированные рабочие, имеющие высокий разряд, трезвую голову и золотые руки, способные обрабатывать металл с микронной точностью. Все они были уже люди в годах, ибо чтобы стать лекальщиком, нужны не только способности, но и длительный опыт. Я часто бывал у них в цехе, показывая свои чертежи, обсуждая разработанную конструкцию и получая дельные, доброжелательные, почти отеческие советы без всяких попыток поддеть молодого неопытного инженера.
Конструкция прессформы обсуждалась и с технологами, и частым гостем у нас в бюро был технолог Кабиков, которого, несмотря на возраст, все звали Жорой. Он пришел на завод еще юношей, теперь ему было уже около сорока лет, а выглядел он старше, имел нездоровый, желтоватый цвет лица и озабоченный вид, был худ, даже изможден, лысоват и всегда неряшливо одет. Его обременяла большая семья, чтобы прокормить которую он регулярно сдавал кровь, ибо заработка не хватало. Видно было, что жизнь уже сломала его и он не ждал от нее ничего радостного, разве что периодически небольшую прибавку к зарплате.
Перспектива превратиться постепенно в подобие Жоры Кабикова ужасала меня.
«Вот так и жизнь пройдет, – думал я, подремывая зимним вечером в троллейбусе по дороге с работы. – От прессформы к прессформе».
Вспомнилась недавняя встреча у гостиницы «Метрополь» с моим одноклассником Виктором Суходревом, с которым я в школе приятельствовал и который, окончив военный институт иностранных языков, мгновенно взлетел на самый верх, был теперь личным переводчиком Хрущева, дипломатом, ездил с ним по заграницам и мелькал, хоть и на заднем плане, на телевизионных экранах.
Был вечер, стоял крепкий мороз. Виктор в модном пальто светлого габардина на меху и модной же меховой шапке пирожком неторопливо шел под руку с красивой девушкой в мехах. Он был добродушен, вальяжен, элегантен и чрезвычайно доволен собой. Я возвращался с завода, выглядел, вероятно, пролетарием, был голоден и на какой-то миг с иронией увидел мысленно сцену из всем известного чеховского рассказа, почувствовав себя при этом «тонким».
В глазах молодого человека, обитающего на советском Олимпе, заводской инженер был существом, несомненно, второсортным; мое чуткое ухо уловило легкую интонацию снисходительности. Для меня деятельность в рядах чиновного обслуживающего персонала, пусть и самого высокого ранга, не являлась мерилом успеха. И все же явственный вид житейского благополучия, достигнутого сверстником, заставлял серьезно задуматься о своей дальнейшей карьере.
Трехлетний срок, который полагалось отработать на заводе по распределению, казался бесконечным. На заводском совете молодых специалистов я выразил разочарование невозможностью применить на практике знания, полученные в институте.
– Эх, друг мой, – сказал главный технолог завода, руководивший советом, – и в моей должности не нужна высшая математика. Но в нашей работе есть другие интересные стороны. Поработаешь и лучше поймешь, какая деятельность тебе по душе.
Молодыми специалистами руководители завода дорожили. Однажды к нам в отдел зашел директор завода Оболенский, совершавший обход цехов и служб. Ему было уже под пятьдесят, но он только недавно окончил вечерний институт и, таким образом, тоже мог считаться молодым специалистом. Но, конечно, он уже был известным в Москве руководителем, сделавшим честную карьеру, пройдя ее поэтапно на технических должностях, не используя партийные рычаги и вступив в партию лишь на пятом десятке, уже будучи главным инженером одного из московских заводов. Это был высокий жизнерадостный человек, расположенный к людям, которые испытывали к нему инстинктивное доверие. Увидев меня, знакомого ему по совету молодых специалистов, он подошел к кульману и положил руку мне на плечо.
