В большой приемной председателя совнархоза Соболя за столом скучала одинокая секретарша. Комната была пуста, не было даже стульев, что, видимо, служило своеобразным фильтром, отсеивающим недостаточно выносливых посетителей.
– Николай Александрович занят, – сказала секретарша, прочитав гаринскую записку, – подождите.
Ждал я более двух часов и чувствовал себя при этом идиотом. Повод для контакта с важным государственным деятелем был совершенно дурацкий. Обращаться к руководителю огромного промышленного района за помощью в получении пачки чертежей мне казалось глупым, несоразмерным его масштабу деятельности.
«Не выгнал бы», – думал я, расхаживая по приемной от стенки к стенке.
Наконец, Соболь принял меня. Прочитав записку, он чему-то улыбнулся, начертал на ней резолюцию и спросил:
– Ночевать есть где?
– Пока нет, – ответил я.
– Поезжайте на завод, пойдете к начальнику отдела технической информации, которому передадите записку с моей резолюцией и заодно попросите, чтобы вас устроили на ночлег. У них есть небольшая гостиница.
Резолюция важного лица открыла мне заводские двери. Мне обещали отпечатать чертежи на следующий день, дали пропуск на завод и записку в бытовой отдел товарищу Клюквину с просьбой устроить меня на ночлег.
В бытовом отделе я блуждал по коридорам, пока одна добрая душа не указала мне нужную дверь. В комнате за большим письменным столом сидел мрачный человек в черном костюме и ярко-красном галстуке.
– Вы товарищ Клюквин? – спросил я, глядя на галстук и произведя его фамилию от ягоды.
– Нет, я товарищ Клюквин, – с ударением на последнем слоге строго ответил мрачный человек. – Что у вас?
Я понял, что допустил грубую бестактность.
– Извините, – произнес я, – у меня к вам записка.
– Вот что, – сказал он, прочитав записку, – гостиница забита до отказа, но в наших домах некоторые жильцы селят у себя командировочных. Так что на улице не останетесь. – И он протянул мне бумажку с адресом.
Я поселился в комнате у бабы Мани, где кроме нее обитали еще двое командировочных, которые ночью немилосердно храпели. Но казенное белье, кажется, было чистое, а в молодые годы мой сон был крепким.
Следующий день я провел на заводе, где посмотрел знаменитые бегуны. Моего скромного инженерного опыта хватило, чтобы понять абсурдность их применения в нашем маленьком цехе, где они выглядели бы Гулливером в стране лилипутов.
Осознание нелепости гаринского энтузиазма пошатнуло мое доверие к инженерной компетенции высокого начальства и укрепило врожденный скепсис. Но задание надо было выполнять. Чертежи я получил, вернувшись в Москву, вручил их Байкову и сообщил свое мнение о бесполезности поездки.
– Я так и думал, – сказал Байков, – не знаю, как доложить Гарину. Он человек увлекающийся, но быстро остывающий. Может быть, забудет.
Прошло недели две. Я торопился в цех и почти столкнулся на территории с Гариным. Он рассеянно кивнул в ответ на мое приветствие и быстро прошел мимо. Часа через два он позвонил Байкову. Я был у него в кабинете и слышал разговор.
– Я встретил вашего сотрудника, – кричал в трубку Гарин, – сначала не узнал его, потом вспомнил, что посылал его в Харьков. Почему он не явился и не доложил о результатах?
– Он привез чертежи, – сказал Байков, – но нам эти бегуны не подходят.
– Бегуны прекрасные. Я видел их в работе. Ваш инженер, мальчишка, ничего не понял. Пошлите немедленно в Харьков толкового человека, чтобы во всем разобрался и доложил.
– Хорошо. Разрешите, я к вам зайду, чтобы переговорить.
– Жду вас.
Байков ушел.
«Вот, – подумал я, – заварилась каша». Действительно мальчишка, едва начал инженерную деятельность и уже умудрился войти в конфликт с директором завода. Вот что значит нет аппаратного инстинкта. Нет чтобы превратить этот случай в трамплин для карьеры, прийти к директору, все обстоятельно и дипломатично доложить, предстать в его глазах компетентным специалистом, стать заметным, узнаваемым человеком среди заводских литейщиков.
Аппаратное чутье – доблесть чиновников и великий двигатель карьеры. Вероятно, с этим надо родиться или уж по крайней мере получить соответствующее воспитание. К счастью или к сожалению, смотря с какой стороны посмотреть, ни генетика, ни семейные ценности не способствовали его появлению. Так и прожил я жизнь, проявляя иногда поразительную наивность в ситуациях, когда отношения с начальством зависели не от собственных деловых качеств, а от правильного поведения. Впрочем, возможно, это просто определенный умственный дефект.
На этом история с бегунами благополучно закончилась. Байков, разумеется, все Гарину объяснил, и жизнь вернулась в свою колею. Начинался уже четвертый год моей работы на заводе, трехлетний обязательный срок истек, и следовало подумать о своей дальнейшей судьбе. Но сначала надо было отгулять отпуск, и в конце августа 1959 года мы с моим школьным другом Женей Прозоровским отправились дикарями в Гурзуф.
Наш советский Барбизон
Женя, окончив с отличием химфак МГУ, работал в одном из институтов Академии наук и был на пороге большой научной карьеры. Он уже был женат на своей однокурснице Зинаиде, и я с нашим общим другом Леней Бобе был у него на свадьбе. Свадьбу праздновали в большой квартире вельможного дома на Рочдельской улице, где Зина жила со своей матерью, важной персоной в текстильной промышленности, кажется, директором знаменитой «Трехгорки». Гостей было немного, кроме нас с Леней были однокашники новобрачных по факультету. Неприятное лицо Зининой матери и ее холодный, оценивающий взгляд, который скользил по скромно одетым гостям, да и по жениху, мне запомнились надолго.
– С тещей, похоже, Жене не повезло, – сказал я Лене.
– Хорошо, если только с тещей. Ведь говорят, что если хочешь узнать, какой станет твоя жена через двадцать лет, посмотри на ее мать, – откликнулся Леня.
– Жизнь покажет, – решили мы.
К сожалению, народная мудрость и в этом случае подтвердилась. Долго ждать не пришлось. Когда через несколько лет брака стало ясно, что Женя тяжело и неизлечимо заболел, Зина немедленно его бросила, развелась и полностью прервала отношения и с Женей, и с его родителями, лишив их, таким образом, внука, что было особенно жестоко. Болезнь сына, по-видимому, послужила причиной инсульта у отца Жени, еще не старого человека. Он потерял дар речи и уже не смог работать. Уход за сыном и мужем лег на плечи матери, маленькой хрупкой женщины, которая безропотно несла свой крест долгие годы. Помогали лишь родственники, товарищи Жени и коллеги отца.
Недавно подруга моих детских лет Леля Бурлакова, дочь директора Театра Образцова, учившаяся на химфаке вместе с Женей и Зиной, рассказала мне, что Зина объясняла свой уход из семьи плохим к ней отношением родителей Жени. Это была абсолютная ложь, но кому же хочется признаться в подлости?
