Как многие богатые люди, Александр Александрович был скуп, и Галя, увидев Марину впервые, когда я пришел с ней в театр, была поражена тем, что дочь Пашковецкого так бедно одета. Скуп он был и на родительские чувства. У матери, Евгении Абрамовны, дети тоже не занимали много места в жизни. Ее кумиром был муж, которого она боготворила и искренне считала если не великим, то очень большим человеком. У Александра Александровича чувство собственного величия странным образом соединялось с комплексом неполноценности, ведь в те времена большие деньги сами по себе еще не обеспечивали соответствующий социальный статус. Он был сыном тираспольского портного, в глубине его натуры теплилось природное художественное чутье, но отсутствие образования не дало ему проявиться. Интеллигентных людей он не любил, может быть, даже презирал, как презирают богачи людей менее обеспеченных. Чувствовал он себя среди них неуверенно и, не отдавая себе, вероятно, в этом отчет, завидовал им. С моими небогатыми родителями, служившими в театре, когда настала пора им познакомиться, он был очень вежлив, однако за глаза пренебрежительно называл их комедиантами.
Отсутствие у Марины душевных контактов с родителями повлияло на критическое отношение и к ним, и к их семейным ценностям. Она выросла другим человеком, чему немало способствовали книги. Впрочем, возможно, виной тому и причудливое сочетание генов, что способствовало появлению творческой, художественной натуры.
Естественно, родители Марины меня терпеть не могли при полной взаимности с моей стороны. Человек, обреченный своим инженерным образованием на скромную зарплату, не мог успешно конкурировать в качестве зятя с зубным техником, портным или торговым работником. Впрочем, жить было негде, и до брака было еще далеко.
Поэтому жизнь продолжалась без особых изменений, просто мы теперь с Мариной были неразлучны, насколько это позволяли моя работа, ее учеба и быт.
Вернисажи и докторская рыбка
Марина, окончив ТХТУ и немного поработав, поступила на художественный факультет Московского технологического института, который в наше время называется Государственным университетом сервиса. Факультет готовил художников-модельеров, или, выражаясь современным вестернизированным языком, дизайнеров фэшн-индустрии. Почему-то у нас эта профессия в тот грубый, маскулинный век считалась женской, и в ее группе учились одни девушки. Несмотря на прикладной характер этой художественной специальности, им преподавалась академическая живопись и рисунок. Помещения факультета были на первом этаже, и когда студенты писали обнаженную натуру, на улице у больших окон иногда возникал нездоровый ажиотаж. Постоянная натурщица, немолодая женщина, одинокая старая дева, во время сеанса любила поговорить и, жалуясь на жизнь, рассказывала, что она так и не смогла выйти замуж, потому что интеллигенция была либо истреблена, либо эмигрировала. По молодости лет мы, конечно, иронизировали, а горькая, отчаянная правда нашей истории нам в те годы была не очень доступна.
Теперь Марина вошла в нашу богемную компанию, сложившуюся в Гурзуфе. Мы часто встречались у Сережи Александрова, который жил один в большой комнате, служившей ему и мастерской, в огромной коммунальной квартире на задворках Военторга. С Сережей мы близко подружились, он был музыкален, начитан, хорошо знал и любил русскую литературу, и это он дал мне прочесть отпечатанную на машинке рукопись романа «Белая гвардия», который в СССР еще не был издан полностью. На первой странице рукописи наискосок от левого нижнего угла к верхнему шла размашистая надпись синими чернилами «Уничтожить», и ниже подпись – «М. Булгаков». Не знаю, кто был ее владельцем, у кого не поднялась рука выполнить директиву автора; кажется, это был кто-то из Толстых, потомков Льва.
Сережа, окончивший Суриковский институт, зарабатывал деньги на жизнь, получая заказы от принадлежащего Художественному фонду комбината живописного искусства, где кормились многие художники. Комбинат заказывал портреты вождей и картины на канонические сюжеты из советской жизни, наводняя этими произведениями заводские и сельские дворцы культуры. Этот отечественный суррогат Лоренцо Медичи и папы Юлия II не стимулировал создание шедевров, поэтому среди художников, работавших на комбинат, Микеланджело и Рафаэлей не было. Сережа прекрасно чувствовал цвет, был талантлив, но халтурная работа и водка не дали таланту созреть. Он года через два женился на Наташе Тархановой, симпатичной девушке с грузинскими корнями, происходившей, как говорилось, из рода Тархан-Моурави, но ни женитьба, ни рождение дочек не смогли преодолеть его неудержимую тягу к алкоголю. В настенном календаре Наташа отмечала черным цветом дни, когда Сережа был пьян, и с течением времени чистых клеточек оставалось все меньше и меньше. Неизбежным результатом был распад личности и семьи и конец нашей дружбы.
Впрочем, московская жизнь, как это обычно бывает, постепенно раскидала всех в разные стороны. Борис Биргер довольно скоро женился на Лиде, красивой девушке с ореховыми глазами из нашей гурзуфской компании. Он не был богемным человеком, много работал, и его известность в кругах московской левой интеллигенции быстро росла. Он хорошо владел немецким языком, и отсутствие языкового барьера способствовало популярности его работ среди немцев и других любителей живописи из свободного мира. Как-то мы с Левой Цукербергом отправились к нему в его крохотную мастерскую, которая помещалась среди других мастерских в специально выстроенном для художников мансардном этаже большого жилого дома в Измайлово. До этого этажа лифт не доходил, и добираться туда надо было по узкой и темной чердачной лестнице, провонявшей кошками и похожей на черный ход, что не помешало однажды подняться к Борису по этой лестнице тучному канцлеру ФРГ Гельмуту Колю.
Борис вышел на наш звонок и предупредил:
– Ребята, ко мне неожиданно приехал атташе посольства ФРГ.
К этому времени у меня была вторая форма допуска к секретным материалам, и несанкционированные контакты с иностранцами, тем более с работниками посольств капиталистических стран, мягко говоря, не поощрялись. Пришлось уйти.
Борис был старше меня на одиннадцать лет, и я смотрел на него немного снизу вверх. Поэтому наши отношения я не осмеливаюсь назвать дружбой, но я часто бывал у него в мастерской, где кроме иностранцев бывали и другие люди, к которым заботливые органы питали определенный интерес, так что, вероятно, и мое имя иногда мелькало в соответствующих отчетах. Борис принадлежал к так называемым подписантам; он подписывал коллективные письма, защищающие несправедливо осужденных и требующие от советской власти прекратить беззакония. В круг его общения входил, в частности, академик Сахаров. Поэтому, а также потому, что его работы не отражали будни социалистического строительства, ни о каких персональных выставках и речи быть не могло, и время от времени Борис устраивал у себя в мастерской небольшие вернисажи для ценителей его творчества. Мне посчастливилось быть у него в мастерской, когда к Борису приехали Лев Копелев и Вячеслав Вс. Иванов выбирать картину для подарка Генриху Бёллю. Среди показанных работ я увидел потрясающий трагический портрет Варлама Шаламова, сделанный с натуры.
