На просторах огромной страны жизнь сильно отличалась от камерного пространства столицы. В Зауралье, например в Шадринске, откуда родом знаменитый скульптор Шадр, в единственной городской гостинице, построенном еще в XIX веке постоялом дворе, не было канализации, в номерах стояли старинные умывальники, помнившие еще приезжавших на ярмарку купцов, и даже в частые тридцатиградусные морозы постояльцы пользовались провальным туалетом во дворе. Так закалялся наш национальный характер, а изысканным словом «туалет» это сооружение можно было назвать только для благозвучия.
В часы бессонницы, посещающей меня иногда в последние годы, я сосчитал, что за свою жизнь побывал примерно в восьмидесяти городах Советского Союза. К сожалению, не удалось и, видимо, уже не суждено добраться до Дальнего Востока; самая восточная точка, где я побывал, – Красноярск, который находится хотя и далеко от Москвы, но от него до наших океанских границ еще лететь и лететь.
Города подобны каменным книгам; но некоторые страницы открываются только внимательному глазу. Можно было, например, представить себе зимний Саратов, прочитав на массивных дверях филармонии объявление: «Посетители в валенках в зал не допускаются». А ведь Саратов – это большой, культурный и когда-то богатый приволжский город, торговавший зерном; там, в картинной галерее, подаренной городу в конце XIX века академиком живописи Боголюбовым, можно было увидеть прекрасного Борисова-Мусатова, Бенуа, Фалька, Лентулова и других художников, нелюбимых советской властью, которых Третьяковка предпочитала в основном держать в запасниках. Еще не исчезли с улиц пожилые горожане, которые церемонно приподнимали шляпу, встречаясь со знакомыми, и, разговорившись случайно с почтенным немолодым человеком, можно было узнать, что пастернаковский перевод Гамлета он считает тяжеловатым.
Я любил ездить в Киев и выходить по вечерам на Крещатик, смешиваясь с густой толпой нарядных киевлян, говорящих исключительно по-русски и фланирующих в хорошую погоду от Владимирской горки до Бессарабки. Книжные магазины, которые я исправно посещал в каждом городе, где приходилось бывать, в Киеве были заполнены дефицитными изданиями, но на украинском языке. Спросом они здесь не пользовались. Чувствуя себя в совершенно русском городе, я был однажды неприятно удивлен, встретив на Подоле группу маленьких школьников, с которыми учительница говорила по-украински. Через мгновение я удивился своему удивлению: почему, собственно, детям, живущим на Украине, не говорить на языке своей земли?
Крепко вколотила школа в наши мозги имперское сознание в камуфляже интернационализма!
Моя первая институтская командировка была на тракторный завод во Владимир. Соперник Киева в глубоком Средневековье, он был теперь тихим, довольно провинциальным городом, закрытым для иностранцев из-за работающих там оборонных предприятий. Обедая в гостиничном ресторане, имевшем скромное меню, я заметил, что подсобный рабочий пронес по залу ящик с бутылками боржоми.
– Принесите мне бутылку, – попросил я официантку.
– Не могу, – сказала она, – это привезли специально для американца.
Оказалось, что какому-то молодому американцу, стремящемуся познакомиться с древнерусской архитектурой, удалось прорваться через запреты. Лучше бы не пускали. Боржоми привезти легко, а скрыть бескультурье невозможно. Стыдно было показывать иностранцу позорную пристройку к белокаменному Успенскому собору с фресками Андрея Рублева, восемь веков венчающему холм на высоком берегу Клязьмы. Городские власти, проявляя заботу о культурном отдыхе горожан, пристроили снаружи к древним стенам комнату смеха с кривыми зеркалами. В зеркалах потешно искажались физиономии, посетители смеялись, а надо было бы плакать, ведь на самом деле зеркала отражали уродливую суть людей, равнодушных к собственной истории. Советской власти, не терпевшей интеллигентского слюнтяйства по отношению к архитектурным памятникам, импонировали главным образом могучие монастырские стены: за такими стенами недалеко от собора укрылось управление КГБ, а в Суздале для колонии преступников использовали Спасо-Евфимьевский монастырь, где был погребен национальный герой князь Пожарский.
Командировки разнообразили жизнь, но, конечно, главным были опыт и знания, которые приобретались на заводах. Настоящей академией был ЗИЛ, имевший огромное литейное производство. Здесь я познакомился с Аркадием Ивановичем Вольским, который был тогда начальником второй литейной. Он вернулся из Франции, где ездил по заводам, а я в это время работал над проектом большого цеха для саранского Центролита. Я позвонил ему и попросил о встрече, чтобы по возможности использовать французский опыт в своем проекте. Вольский, будучи, конечно, очень занятым человеком, принял меня, незнакомого ему молодого инженера, часа два рассказывал об увиденном производстве и давал полезные советы. Он был тогда довольно молод, старше меня всего на несколько лет, имел шикарную, цыганскую шевелюру и сделал большую и заслуженную карьеру, став заведующим сектором автомобильной промышленности ЦК КПСС, что ставило его на одну доску с нашим министром, а затем и крупным государственным деятелем. Говорят, он и на этих постах оставался порядочным человеком, насколько это возможно для политика.
Люди, которых я встречал в командировках, были не менее интересны, чем чужие города. Кого только не встретишь и чего не узнаешь в поездах да в гостиницах, когда люди не боятся откровенничать, исчезая потом из твоей жизни навсегда. Вспоминается, например, попутчик, человек с поврежденной психикой, приходящий в бешенство от малейшего пустяка и доверительно сообщивший мне, что он только что вышел из тюрьмы, отсидев пять лет, и едет убивать свою жену. Долгие часы я провел в разговорах с молодым майором-летчиком, возвращаясь поездом из Челябинска в Москву. Вагон был набит освобожденными уголовниками, мы с майором заперлись в купе, не отвечая на приглашения выпить, и много неожиданного узнал я о порядках в армии, настроениях офицеров и их отношении к советской власти. Через десяток лет, когда капитан Саблин поднял мятеж на своем корабле «Сторожевой» и информация об этом просочилась в народ, я вспомнил этот разговор и подумал, что при хорошей организации Саблин был бы не одинок.
У столба почета
Все же, по моим ощущениям, в начале шестидесятых годов оттепель еще не кончилась, и большинство советских людей смотрело в будущее с некоторым оптимизмом. XXII съезд КПСС, казалось, окончательно похоронил сталинизм. Услышав трансляцию со съезда о принятом решении вынести тело Сталина из мавзолея, мы с приятелем помчались на Красную площадь, но она была уже перекрыта, историческое событие зафиксировать на пленку не удалось, а на следующий день процедура закончилась, и Ленин остался в одиночестве. Массовый оптимизм, правда, несколько пошатнулся после повышения цен на основные продукты питания, хотя правительство назвало эту меру временной. Советские люди, как обычно, на собраниях и митингах отнеслись к ухудшению своего экономического положения с пониманием и одобрением. Только рабочие заводов в Новочеркасске, где повышение цен совпало с увеличением норм выработки и снижением заработков, необходимость лишения своих детей мяса, масла и молока не приветствовали и вышли на демонстрацию, которая была расстреляна, но об этих трагических событиях в стране мало кто знал.
