Несмотря на житейские проблемы, совершенно невообразимый энтузиазм охватил народ, узнавший о полете Гагарина. Даже такой скептик, как я, ненавидящий газетную трескотню, испытывал в эти дни гордость за свою страну. В этот день, 12 апреля 1961 года, я впервые увидел стихийно возникшую демонстрацию. Это были обычные рабочие будни, но мне посчастливилось быть в середине дня на улице Горького, то есть на нынешней Тверской. Я вышел из магазина «Академкнига», который был тогда в соседнем с Моссоветом доме, и увидел, что от Моховой, перекрыв движение, поднимается по мостовой нестройная колонна студентов МГУ, впереди которой двое ребят несут огромный самодельный транспарант, где гигантскими, довольно корявыми буквами сиял на всю Москву призыв: «ВСЕ В КОСМОС!»
Почему-то прошел слух, что Гагарин уже в Москве и находится в гостинице «Центральная», что в двух шагах от Елисеевского магазина. Колонна остановилась против гостиницы и начала скандировать: «Га-га-рин! Га-га-рин!»
Был теплый солнечный день, на длинный балкон четвертого этажа высыпали горничные. В одинаковых темных костюмах с белыми передничками они были похожи на любопытных пташек, усевшихся в ряд на проводах. Покричав и не дождавшись космонавта, колонна постепенно рассосалась.
Грандиозную встречу устроили Гагарину, прибывшему в Москву. В те годы трудящиеся столицы в рабочее время встречали именитых гостей по всей трассе их следования в Кремль из аэропорта Внуково. У нашего института был свой столб в начале Ленинского проспекта, к которому мы обязаны были выставлять определенное райкомом КПСС количество сотрудников, демонстрирующих предписанный восторг. Гагарина, который ехал рядом с Хрущевым в открытой машине, приветствовали искренне, как, вероятно, встречали челюскинцев в 1934 году. Хрущев сиял от счастья, чувствуя себя тоже героем дня.
В период оттепели руководители страны не боялись народа, на парадных мероприятиях ездили в открытых машинах и даже, подчеркивая вошедший в моду демократизм, могли появиться на улице. Когда Тито впервые после разрыва отношений приехал в Москву, он вместе с Хрущевым однажды вечером прошел пешком по улице Горького от Пушкинской площади до Охотного Ряда при большом стечении публики. Я видел их издали, сопровождающих лиц и, разумеется, охранников было много, но людей с дороги не отшвыривали. Это было не разовое мероприятие, а новый, непривычный для советских людей стиль. Спустя несколько лет, отдыхая в Крыму, я почти нос к носу столкнулся на аллее алупкинского парка с Микояном, который был тогда председателем Президиума Верховного Совета СССР и сопровождал президента Ганы Кваме Нкрума. Небожители с парадных портретов, которые в праздники смотрели на трудящихся со здания Центрального телеграфа в Москве, тогда считали для себя возможным время от времени спускаться на землю.
Бездомные молодожены
Праздники украшали жизнь, но содержанием ее были трудовые будни. Работой я был увлечен и нередко задерживался в институте допоздна. Хорошо и спокойно было заниматься своим делом в пятницу вечером, когда институт пустел и никто не морочил голову. Старая сгорбленная уборщица Матрена Ивановна, тетя Мотя, провожая меня, причитала:
– Бедные вы мои инженера́, добрые люди уже четвертинку выпили.
Через пять лет я стал опытным проектировщиком, умеющим смотреть на проблемы шире, чем обычный инженер-технолог. Это не осталось незамеченным, и я был назначен главным инженером проектов. В других странах, а теперь, кажется, и у нас такая должность называется «директор» или «управляющий проектом», что лучше соответствует существу дела. Главный инженер проекта – генеральный проектировщик – должен не только решать технические вопросы, но и в зависимости от масштаба проекта направлять и координировать работу многих организаций, сотен специалистов разного профиля, управлять финансированием и добиваться нужного результата. Такой руководитель должен иметь крепкую нервную систему, чтобы в неизбежных дискуссиях не поддаваться нажиму оппонентов, и должен умело, а иногда и отважно защищать проектные решения на любых уровнях вплоть до правительства страны. Это важная должность, требующая высокой компетенции от занимающего ее специалиста; недаром главным инженером проекта строительства знаменитой «Магнитки» был академик Бардин. Конечно, увенчавшая меня корона была до некоторой степени картонной, но все же в королевстве, то есть в рамках своего проекта, можно было иметь полную свободу действий; это было очень интересно, и это хорошо соответствовало моему характеру.
К этому времени я уже был женат, и служебный рост укрепил наш более чем скромный семейный бюджет. Родители Марины, отчаявшись выдать ее замуж за портного, который готов был увезти ее в эмиграцию в США, перестали препятствовать нашему браку, и причиной этому, в частности, был пресловутый квартирный вопрос.
Дело в том, что отец Марины наконец-то решился вступить в жилищный кооператив. Решение далось ему нелегко, потому что он панически боялся демонстрировать свои доходы, которые в те времена именовались нетрудовыми. Вступить в кооператив тоже было весьма непросто: домов строилось мало, а жаждущих много, но для известного закройщика задача упрощалась; полагаю, вопрос решила шуба, сшитая бесплатно жене нужного человека. Кооперативный дом московской филармонии строился на Бережковской набережной в двух шагах от Киевского вокзала, и новоселье было уже не за горами. Однако чтобы оно состоялось, уплаченных денег было недостаточно, окончательное слово оставалось за комиссией райисполкома, которая следила за соблюдением норм, решала, достойна ли семья получаемой квартиры, и могла не оставить взрослой незамужней дочке занимаемую ей большую комнату.
Побаиваясь зловредных соседей по коммуналке, которые могли накапать в инстанции, последствия чего предвидеть было невозможно, родители Марины в страшной спешке обменяли свою хорошую комнату в центре города на комнату меньшей площади в так называемых «красных домах» недалеко от станции метро «Университет». Дома были построены в середине пятидесятых годов, то есть до хрущевского разгрома излишеств в архитектуре, выглядели монументально и окружали роскошный огромный двор с парком и фонтаном, куда привозили автобусами иностранных туристов для демонстрации замечательных условий жизни советских людей. Как обычно в нашей стране, за прекрасным фасадом скрывалось убогое содержание, квартиры не имели подсобных площадей и были ориентированы на коммунальное проживание разных семей. Такие планировки тиражировались тысячами, но винить за это архитекторов невозможно: они подчинялись действующим стандартам. Комната, в которую въехали мои будущие родственники, была в трехкомнатной коммунальной квартире на первом этаже, полутемная; одна из стен выходила в подворотню, была холодная и сырая. До получения квартиры оставалось меньше года, краткость проживания искупала недостатки, а жизнь дочери, которой должна была остаться комната, родителей не очень интересовала.
Когда стало ясно, что свадьбы не миновать, Галя, моя приемная мать, заволновалась. Временами ею овладевали приступы аристократизма, который был основан на пергаменте с генеалогическим древом, где происхождение главы семьи, как почти у каждого уважающего себя еврея, велось от царя Давида. Пергамент, в революционные годы опасный, компрометирующий документ, был утоплен в уборной, но воспоминание о нем не позволяло смириться с моей женитьбой на дочери закройщика. Это было в ее глазах страшным мезальянсом. Кроме того, Марину она по необъяснимым причинам не любила. Впрочем, нелюбовь, как и любовь, чувство иррациональное.
